Она продвинулась вперед, увлекая за собой четвероногого любителя телевизионных передач. Когда они миновали Кэлвина Лидса, преданное создание приостановилось, чтобы обнюхать его, и удостоилось поглаживания по голове. Никто другой проявить подобную фамильярность не рискнул.

Так мы сидели и бессмысленно глазели на экран добрых девяносто минут, до половины одиннадцатого. Я так и не сумел составить определенного мнения о Барри Рэкхеме. К сожалению, телевидение подрубает сыскной бизнес на корню. Раньше, оказавшись в подобном обществе в чьем-нибудь доме или на квартире, вы получали превосходную возможность раздобыть ценные сведения, толкаясь среди гостей, наблюдая, разговаривая и держа ушки на макушке. Теперь же, когда включают телевизор, вы можете с таким же успехом остаться дома в постели. Лиц в темноте не разглядеть; брошенных кем-то реплик не расслышать, если это не истошный визг; и даже глубоко личные обстоятельства, например изменилось ли скептическое отношение к вам молоденькой вдовушки, уточнить не удается. В кинотеатре можно, по крайней мере, держаться за руки.

Тем не менее в конце концов рыбка вроде бы клюнула. Когда наконец выключили телевизор и мы поднялись размять затекшие конечности, Аннабел предложила подбросить нас с Лидсом до его дома. Лидс сказал, что мы лучше пройдемся пешком. И тогда Барри Рэкхем, который словно ненароком приблизился ко мне, осведомился, не слишком ли утомила меня телепередача. Я ответил, что нет, могло быть и хуже.

– Думаете, вам удастся изобличить отравителя? – поинтересовался он, потряхивая стаканом, так что льдинки тихонько звякали.

– Не знаю, – пожал я плечами. – Как-никак прошел целый месяц.

– Вот именно потому так трудно в это поверить, – кивнул он.

– Да? Во что же?

– Что он ждал целый месяц, а потом вдруг решил раскошелиться на Ниро Вулфа. О гонорарах Вулфа все наслышаны. Лидсу он не по карману. – Рэкхем растянул губы в улыбке. – Возвращаетесь в город сегодня?

– Нет, остаюсь переночевать здесь.

– Разумно. Ночью ехать небезопасно. А в воскресенье в это время года движение здесь не слишком оживленное, если вы, конечно, выедете рано. – Он ткнул меня в грудь указательным пальцем. – Вот-вот, если выедете рано. – И отчалил.

Аннабел зевала, а Дана Хэммонд смотрел на нее во все глаза, словно приехал в Берчвейл только для того, чтобы наслаждаться ее зевками. Лина Дэрроу поглядывала то на меня, то на Барри Рэкхема, делая вид, будто на самом деле ее лучезарные взгляды предназначаются вовсе не мне. Доберман-пинчер стоял настороже, а Пирс футах в десяти от него – на целый фут больше длины прыжка, – почитая себя в безопасности, разглядывал пса с таким выражением на лице, что я невольно ему посочувствовал, хотя прежде особого сочувствия к политическим деятелям не питал.

Кэлвин Лидс и миссис Рэкхем тоже рассматривали пса, но выражения их лиц были совсем другие.

– Как минимум на два фунта тяжелее, чем надо, – проронил Лидс. – Ты перекармливаешь его. – (Миссис Рэкхем запротестовала, что вовсе нет.) – Значит, мало выгуливаешь.

– Да, – вздохнула она. – Ничего, теперь я буду здесь почаще и займусь им как следует. Сегодня я была занята. Пожалуй, я выведу его сейчас. Замечательная ночь для прогулки… Барри, ты не составишь мне компанию?

Тот отказался. Очень мило, впрочем. Миссис Рэкхем обратилась с тем же предложением к остальным, но желающих не нашлось. Тогда она предложила проводить нас с Лидсом до дому. Лидс возразил, что она ходит слишком медленно, а ему уже давно пора быть в постели, поскольку он встает в шесть. И двинулся к выходу, велев мне следовать за ним, если я и вправду иду.

Мы пожелали всем доброй ночи и откланялись.

Ночь стояла довольно холодная. По небу рассыпалось несколько звезд, но луны не было, так что в одиночку, да еще без фонаря, я наверняка сбился бы с лесной дорожки и блуждал бы до утра. Лидсу же фонарик был бы только помехой. Он уверенно вышагивал с той же скоростью, что и днем, а я, чертыхаясь, поспешал за ним, то и дело спотыкаясь о корни и поскальзываясь на камешках, а однажды даже потерял равновесие и плюхнулся наземь. Представляете, какой охотник на оленей получился бы из меня? Когда мы приблизились к псарне, Лидс подал голос, и до моих ушей донесся шорох множества лап, но никто из этих тварей даже не тявкнул. Ну скажите сами, кому нужна собака, не говоря уже о тридцати и сорока, у которой не хватает сердечности даже для того, чтобы залиться лаем, радуясь возвращению хозяина?

Лидс сказал, что после покушения на собаку он теперь всегда обходит свои владения, прежде чем отправиться на боковую. Я вошел в дом и поднялся в крохотную комнатку, где оставил свою сумку. Когда Лидс вернулся, поднялся наверх и зашел спросить, все ли у меня в порядке, я сидел на кровати в пижаме, почесывая шею и ломая голову над прощальными репликами Барри Рэкхема. Я рассеянно ответил, что все замечательно, Лидс пожелал мне спокойной ночи и ушел в свою комнату, расположенную напротив моей через маленький коридор.

Я открыл окно, выключил свет и забрался в постель, однако три минуты спустя понял: не тут-то было. Обычно я гоню прочь любые мысли в тот миг, когда приклоняю голову к подушке. Если какая-то дума все же застревает в лабиринте моих извилин, я даю себе три минуты, и ни секундой больше, чтобы изгнать ее оттуда. Потом я отключаюсь. Но сегодня, ясное дело, в моем мозгу угнездился Барри Рэкхем. Я должен был со всей определенностью решить, знает ли он истинную причину моего появления. Или же принять твердое решение, что повременю с этим до утра. Размышляя так, я вылез из постели и уселся на стул.

Прошло минут пять, а может, и пятнадцать, не знаю. Единственное, чего я добился, так это того, что сумел выкинуть Барри Рэкхема из головы, убедив себя, что утро вечера мудренее. Парень оказался слишком крепким орешком. Приняв наконец решение, я с удовольствием нырнул в постель, потратил десять секунд на то, чтобы удобно расположиться на непривычном матрасе, и на сей раз, кажется, преуспел…

Или почти преуспел. Стоило мне чуть-чуть задремать, как заскрипел ставень или нечто в этом роде. Но в первый миг я подумал, что скрипит ставень, и вдруг весь сон как рукой сняло: никаких ставней на окнах не было! Я уже достаточно проснулся, чтобы это утверждать. Звук повторялся с небольшим интервалом и к тому же не походил на скрип ставня, да и вообще на скрип. Скорее, на всхлипывание или хныканье младенца; нет – чепуха! – звук раздавался за распахнутым окном, а младенцев снаружи не было. Ладно, ну его к черту! Я перевернулся на другой бок, спиной к окну, но звук повторился снова. Я был не прав. Не хныканье, а слабое поскуливание. Наваждение какое-то!

Я кубарем скатился с кровати, зажег свет, пересек коридор, подошел к двери Лидса, постучался и вошел.

– Что такое? – громко спросил Лидс.

– У вас есть пес, который скулит по ночам?

– Скулит? Нет.

– Тогда, если не возражаете, я выйду и посмотрю. Он скулит под моим окном.

– Может быть, это… Включите свет, пожалуйста.

Я нашарил на стене выключатель и щелкнул им. Лидс сидел на кровати в зеленой пижаме в тонкую белую полоску. Одарив меня взглядом, красноречиво говорившим, что к списку причин, по которым Лидс был против моего пребывания здесь, прибавилась еще одна, он прошлепал мимо меня в мою комнату, я шел за ним по пятам. Несколько секунд он стоял прислушиваясь, потом подошел к окну, высунул голову наружу, затем втянул ее назад и, ни слова не говоря, быстро вышел, даже не взглянув на меня. Я спустился по лестнице следом за ним к боковой двери. Там он одной рукой повернул выключатель, а другой открыл дверь и вышел на крыльцо.

– Боже мой! – выдавил он. – Ничего, Нобби, все будет в порядке.

Он присел на корточки.

Я не собираюсь брать назад свои слова о доберманах-пинчерах, но в тот миг не стал бы развивать эту тему. Пес лежал на боку на каменной плите, лапы его подергивались, но он попытался приподнять голову, чтобы посмотреть на Лидса; между ребрами, ближе к животу, почти вертикально торчала резная серебряная рукоятка ножа. Шерсть вокруг слиплась от крови.