- На "Чародейку" нет. Иди к Юю. Жду тебя на берегу.
В Семеновском ковше по-детски плакали чайки. Дикий пляж подспудно готовился к лету, хотя стоял еще апрель. Море остро дышало сквозь серый песок пляжа, словно оно, как в пещере, жило там, под толщей песка. Ясный полдень, морская лазурь, блаженное малолюдье, портвейн "777" из горла на пару с другом - это было прекрасно.
- Мне плевать, что ты там вчера в "Лотосе" натворил, кому набил харю и что орал по адресу человечества, - сухо говорил Юрий. - Но, во-первых, не пора ли уже кончать корчить из себя Есенина? А во-вторых, ты меня впутал в историю, связанную с самым натуральным подлогом. Ты думаешь, кто сейчас приходил в "мелодию" хлопотать за тебя? Я? Нет, это сам ответственный секретарь краевой писательской организации сейчас там выкобенивался и называл свою фамилию, которая не совпадает с моей, как тебе известно. Ты сделал меня аферистом, понял?
- А откуда ты узнал, что я загремел в тигулевку?
- Среди ночи позвонила твоя знакомая Таня Ван. Она сказала, что сейчас, то есть в тот момент, когда она мне звонит, она видит сон и в этом сне после кабацкой драки ты продолжаешь махать кулаками в тридцать восьмом отделении, и если тебя оттуда не выручить, ближайшие два-три года ты будешь видеть небо в клеточку.
Так. Значит, ее фамилия - Ван. Иннокентий этого не знал.
- Кто такая эта Таня Ван? - строго спросил Юрий. Иннокентий ответил с напряжением:
- Цивилизационная проблема.
Он всегда опережал время, перемешивал времена и порой бывал первым даже в терминологическом пространстве. Поверьте мне на слово.
VIII-IХ
Ван ушел, но вернулся. Три дня он был разлучен с душой. С сомкнутыми веками, без дыхания он сидел камнем на камне, прислонясь спиной к шалашу.
- Старик-то никак помер...
Он открыл глаза. Вдоль ручья шли два его знакомца, русские люди из селения Красный Яр. Они перекрестились, глядя на его окаменевший облик. Увидев оживающего, они рухнули на колени.
- Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, - в один голос глухо забормотали мужики, истово бия по лбу двумя перстами.
Тихо тронув одного из них за плечо, Ван слабо улыбнулся. Мужики поднялись в полный рост. Высокие, словно две сосны упали и встали. То были Ипат с Иваном, отец и сын. Они походили на братьев - Ипат не менялся уже лет сорок, тот срок, что Ван знал его. Все те же кудри по плечи, лишь борода загустела. Сын уродился в отца, внешне очень скоро стал им же. Ван ненароком видел, как его крестили: посыпали песочек на живот и выкупали в ручье. Младенец и закричать не успел.
Осенью, когда кончалась колодезная тишина летнего леса и на холоде лунных ночей лес шумно оживал, Ипат шел по тропе вдоль ручья на охоту. Летом он занимался землей: пшеница, ячмень, кукуруза, чумиза. Жена хлопотала на огороде и по дому. Хозяйство было крупное, прочное. На солнце сыто лоснились коровы, быки и лошади. Семья населяла очень большой дом, сыновья приводили жен, рожали детей. Лишь Иван еще холостяковал.
Тайгу наполняли китайские соболевщики - Ипата звал изюбровый рев. Других зверей Ипат не бил, однако в приклад его штуцера с укороченными стволами были врезаны когти трех тигров, убитых вынужденно в положении самозащиты. Тропа проходила по Тигровой пади. Не Ипат ее протоптал, но он выбрал ее. В пади жили старый китаец и старый тигр. Зверь одряхлел, человек был мудр, Ипат заглядывал к нему. Поначалу смущал и мешал курительный дым. Ничего, привык. Ван тоже привык. Он привык к большому кудрявому человеку с густым низким голосом и синими глазами. Он все больше узнавал о тех белых людях, что образовали Красный Яр. Они пришли на то место, где уже обитали лесные люди. Уживались трудно и попервах не общались. Их свела нужда в опыте соседа. Удэгеец не пил коровьего молока, но знал тайгу. Старовер не курил, не пил чай, но знал землю, и ему пришлось сажать табак и выращивать чай.
Ван с изумлением слушал белого охотника, который, глядя в синее осеннее небо, произносил слова, похожие на песню. У ног Ипата лежал кожаный мешок с разделанной тушей изюбра, его ружье висело на ветке ивы, и он говорил, как пел:
- Посмотри на оленей, которые на высотах: на них не полагают ярма. Обрати внимание на хищных животных: они едят без весу. Посмотри на льва, пока он в пустыне, - все у него есть, а как скоро войдет в город, делается посмешищем смотрящих на него. Если орел устроит на доме гнездо себе, то дым лишит его зрения. Если дикий осел и серна войдут в обитаемое место, подвергнутся опасности. Хищный зверь, как скоро приблизится к селению, может потерять свою шкуру. Олень, сошедший на равнину, лишается венца на главе своей. Всякая птица, если попадает в сеть, делается забавою для ловцов. Смотри на животных и беги в пустыню, и не оставляй ее. Бери пример с пернатых и не нарушай обета отшельничества. Не ищи обитаемых мест, чтобы на душу свою не навлечь смерти. Не оставляй пещер и вертепов, чтобы не стали блаженнее тебя мертвые. Не люби городов и не пренебрегай дебрями.
Песню Ипата сочинил старинный мудрец, живший далеко от Сихотэ-Алиня. Ван узнавал в ней мысли, давно ставшие своими. Запад говорил словами Востока, и отличить их Ван не мог. Он и не хотел этого делать. В нем очнулся позабытый зверок любопытства, и когда Ипат пригласил старика на свадьбу Ивана, он пришел в Красный Яр. Свадьба поразила Вана. На ней никого не было, кроме родителей жениха и невесты. Невесту Иван похитил за месяц до венчания, привел в дом, и они жили месяц как муж и жена. Новобрачные поцеловали крест и икону, и на этом все кончилось. Ван стоял в горнице на медвежьей шкуре, за цветастой сатиновой занавеской заметил слезу на девичьей румяной щеке. На ней был очень яркий кашемировый сарафан, вышитый изображениями алых лебедей, солнц и трав.
Пригласив Вана на свадьбу сына, Ипат оказал ему высочайшую честь и неслыханное доверие. Посторонних от века не бывало на подобных церемониях. Но мало ли чего не бывало? Знал ли Ипат, что ему придется убивать зверя, соболевать, торговать табаком, выращенным самолично? Мог ли он предположить, что он, сын своих родителей, бежавших от мира на край света, будет втянут в мир - получением земли, паспортного билета и впечатлений, неведомых его суровым замкнутым предкам? Ему и в голову не могло прийти, что в глухой тайге он наткнется на китайца, образ мыслей и жизнь которого почти ничем не отличаются от того, чему учили пустынножительствующие учителя старого времени. Ван был не из числа тех бродячих китайцев, которых Ипат встречал в тайге на рассвете, по колено в воде ищущих жемчуг на горных реках. Ван обладал жемчугом духа.
Мир вторгался в пустынную, до сей поры свободную от него тайгу дикими выходками убивающих друг друга людей. Казалось, пятипальчатые листья женьшеня - и те сжимаются в форме кулака. В горах грохотали каменистые россыпи под копытами коней, несущих вооруженных всадников. Из-под мучнисто-зеленой ряски зыбучих болот доносились человеческие голоса. Рядом с дорогами, оставшимися еще от Никанского царства1, над новопостроенной железной дорогой гремели грома взрывов, и тучи дыма черным цветом красили живую зелень поваленных взрывчаткой кедров. Речной хрусталь раскалывался клыками рушащихся мостов. Мир называл все это гражданской войной.
Изредка наступала тишина. Слышен был каждый звук, и шорох мыши казался шумом. Что-то вроде грома или пушечной перепалки прокатилось вдали. Это был подземный гул. Амба поднялся на перламутровую скалу и лег на ней. Сначала он умер на время, не дышал три дня, потом поднялся на лапы, слепыми глазами осмотрел свою раскуроченную людьми вселенную, вернулся на лежку под скалой и умер навсегда. Вздрогнула синяя гора, заколыхалась низина пади, на озере за горой расцвел желтый лотос, принявший душу тигра, и цвел три дня. Затем душа амбы перешла к Вану, он стал по праву Великим Ваном, оставаясь самим собой. Похоронив товарища, Ван остался один в Тигровой пади. Он завел трехметрового полоза, тот ночами лизал его руки, но вскоре беспричинно угас, Ван сжег его опустевшее тело и развеял пепел над своим ручьем.
