Флакон выпал из его рук. Джозеф вытаращил глаза и схватился обеими руками за горло. Несколько секунд стояла гробовая тишина.

Джульетта покачалась с носка на пятку, затем сделала два шага по направлению к зрителям; ноги ее подломились, и она рухнула на спину, изрядно приложившись затылком о доски.

Несмотря на раздавшийся стук, который не смягчил даже парик, никто не засмеялся, публика была поражена невероятно достоверной игрой актера. Некоторые зрительницы украдкой промокнули глаза.

Зал разразился овациями. Даже на галереях снисходительно зааплодировали.

На сцену выскочили Генри и Роберт Парк, билетер, но во время спектакля – рабочий сцены. Они схватили тело Джульетты, положили его на стоящее бутафорское ложе, и, не мешкая, скрылись вместе с ним за кулисами.(1)

За кулисами вокруг Джозефа столпилась почти вся труппа, кроме тех, кто был занят расстановкой декораций для следующей сцены – интерьеров дома Капулетти.

К телу, энергично работая локтями, продрался Гай Роджерс. Бывалый рубака имел порядочный опыт латания различных ран и был в труппе кем-то вроде доктора.

– А ну, заткнулись все! – рыкнул он и склонился над Джозефом, пытаясь услышать и почуять его дыхание. Мешал гомон зала, но и так было видно, что грудь бедняги недвижима.

Тогда Роджерс оттянул веко и уставился на зрачки – они были расширены, радужка глаза почти исчезла.

– Однако, – хмыкнул самозваный доктор. – Клянусь здоровьем, что губы у него уже почернели. Под гримом не видать.

– Что с ним? – Уильям врезался в толпу, словно ядро, бесцеремонно расталкивая зевак. – А ну-ка, быстро разбежались и занялись делом! – рявкнул он, грозно вытаращив глаза. Было заметно, что мастер еще усугубил элем, как только отыграли второй акт. В таком состоянии он становился раздражительным, и актеры предпочли разойтись от греха подальше.

– Клянусь печенкой, это яд. Такое я уже видал при осаде Зютфена(2), проклятые паписты нам продали отравленное вино, и мы потеряли пятнадцать кирасиров.

– Что будем делать? Остановить спектакль?

– Я тебе остановлю! – Уильям с силой сжал подбородок, взгляд его обежал круг. – Так! Джозефа оставить так, как есть. Пока накройте тело одеялом и несите на сцену, там снимете… Пускай он умер, но следующий акт он отыграет до конца(3), ему за этот выход я заплатил вперед… Генри, мой мальчик! – Шекспир подманил Рэя скрюченным пальцем. – Хватай вот этот саван и переодевайся… Слова ты помнишь?

– Да, мастер, помню!

– Ты мой герой! Давай же, в последнем акте твой выход. – Шекспир потрепал Генри по щеке. – Блистай, малыш! Это твой шанс, не подведи!

Как раз наступило время выхода Джульетты, и труп Джозефа был отправлен на сцену, где блестяще отыграл спящую мертвым сном героиню.

Шекспир сунул в руки Генри Рэю скомканный саван, в котором Джульетта появляется в последнем акте, и хлопком ладони по пятой точке придал направление к гримерной.

– Шэр Уильям! – когда-то Паркер потерял в кабацкой драке передние зубы, и с тех пор сильно шепелявил. – Ваш шпрашивает какой-то офишер!

– О боги! – Шекспир наигранно воздел очи долу и схватился за голову. – Кому я нужен в столь тяжелый час? Где он?

Генри Рэй закончил играть последнюю сцену и сорвал овации, которые, как он подозревал, все же принадлежали не ему, а Джозефу, однако и он лицом в грязь не ударил – его подделка под голос и манеры трагично выбывшего актера никем не были распознаны, и он, откланявшись, исчез за кулисами, фальшиво улыбаясь. Улыбка тут же сползла, стоило ему скрыться от глаз двинувшейся на выход публики. Что ни говори, Джозеф не был его приятелем, но его внезапная смерть не сильно обрадовала Генри, несмотря на то, что мечта его наконец сбылась.

К тому же Генри уверил себя, что на него теперь будут кидать косые взгляды, ведь от смерти Саттона он получил явную выгоду. Он стал заранее готовить контраргументы, продумывая, что будет говорить в случае подобного навета. Но если бы он знал, что Саттон был отравлен, его страхи стали бы гораздо сильнее.

За сценой Генри сам уже оказался зрителем другого спектакля:

– Разойдись! – послышался властный окрик. Лязгая металлом, к телу Джозефа, все еще пребывающему на ложе, приблизилась пара солдат городской стражи и вычурно одетый офицер, отдающий команды.

Он оглядел труп и окружавших его актеров, натянул на лицо официально-брезгливую гримасу и задал вопрос, обращаясь к сразу ко всем, но преимущественно – к Шекспиру:

– Так эта падаль и есть Джозеф Саттон?

– Да, сэр, – ответил мастер, разведя руки и всем видом показывая свое огорчение. – Саттон был, конечно, не подарок, но вряд ли заслужил такие эпитеты…

– Не раздражай меня, фигляр… – оборвал слова Шекспира офицер.

Он наклонился к трупу и выругался:

– Вот черт!

Затем он надавил пальцами на щеки бездыханного тела, разжимая тем самым челюсти, и принюхался.

– Врача позвали? – не разгибаясь, спросил он.

– Да, сэр. Он уже здесь, – от напряжения Шекспир дал петуха и закашлялся.

Действительно, в толпе уже появилась сгорбленная фигура медикуса, имевшего свою практику прямо напротив театра. Его благосостояние практически напрямую зависело от этого центра развлечения и окружавших его кабаков, и на призыв о помощи актерам он откликался, не задавая вопросов о деньгах. И в этот раз он тоже поспешил явиться, прихватив свою кожаную сумку. Но пациенту теперь нужна была помощь только священника и могильщика.

Офицер отыскал взглядом врача и повелительным жестом указал на покойного:

– Назови причину смерти, быстро.

Ослушаться было невозможно, а потому врач склонился над покойным и начал осматривать его, не ведая, что повторяет те же действия, что ранее проделал Роджерс. Наконец, врач поднялся с колен и, вытирая руки платком, произнес:

– Если вам понадобится узнать, что за яд был применен, то мне нужно будет провести аутопсию, сиречь – вскрытие трупа. Цвет органов поможет установить истину. Как говорил великий Парацельс: «In color erit indicant verum». Но то, что это отравление – несомненно, сэр. Все симптомы в наличии.

– Дьявол! – выругался офицер. – Где бумаги мерзавца?

– К-какие бу-бумаги?! – опешил Шекспир. До него стало доходить, что офицер заявился в театр не по поводу безвременной кончины покойного, а как раз наоборот – желая того застать в добром здравии.

– Где его сундук? – гаркнул офицер. – Быстро!

Шекспир, мелко семеня впереди офицера, бросился к гримерке. На лице его читалось сожаление человека, из-под носа которого увели оброненный шиллинг.

Один солдат остался с трупом. Второй же им попался по пути, он тащил деда Генри, Роберта Рэя, который, не успев еще расстаться с одеянием монаха, недоуменно крутил головой по сторонам, ища сочувствия.

– Сэр, вот этот человек дал склянку с ядом дохлому засранцу! – толкнув «монаха», доложил стражник.

– Я не при чем! Я не виновен! – взвился тот, когда предстал перед офицером. Но тут же осекся от тычка стражника в спину.

– Невиновен? Вот как? У меня тысяча свидетелей.

– Но… Это же… я играл роль! – монах побледнел и покрылся испариной.

– Вот и замечательно, – холодно заметил офицер. – У тебя еще будет возможность показать свое искусство в узком кругу ценителей таких талантов.

Он обернулся к страже: – Увести этого честного джентльмена.

Мастера заплечных дел в какой-то мере артисты тоже, думал Роберт Рэй, сидя на жестком, грубо, но прочно сделанном дубовом кресле. Оно могло бы быть пародией на трон, если бы не торчащие тут и там железные детали различного вида. Непонятность их назначения вызывала ужас. Но Роберт уже догадался, что вот то кольцо служит для фиксации головы, а вот эти обручи – браслеты, в которые помещают руки испытуемого, что, впрочем, и произошло вскоре. Зафиксированными оказались также и ноги.

Камера пыток – сцена, палач – артист, а жертва – зритель. В этом они похожи. И у артиста театра, и у палача одна задача – чтобы зритель верил и полностью раскрыл всю душу. Вот только на это представление Роберт никогда бы не купил билет.