День близился к концу, небо потемнело, и стал накрапывать мелкий холодный дождь. На наблюдательном пункте, расположенном на крыше котельной, было тихо, и только резкие порывы ветра колебали рваные края кровельной жести, которая, изгибаясь, протяжно скрипела. Поначалу казалось, что этот скрежет способен свести с ума, но через несколько часов уши привыкли, и я почти перестал обращать на него внимание. Темно-серые облака над головой заметно ускорили ход, усиливая ощущение тоски и тревоги.

Я подполз на локтях к Юсупову и ткнул его в плечо, дав понять, что хочу, чтобы он передал мне бинокль. Он отвлекся от окуляров, что-то беззвучно произнес и указал пальцем в сторону сожженного здания продовольственного склада, за которым начинались оборудованные немецкие позиции. Там явно не теряли времени даром, потому что за минувшие два дня на насыпи бруствера появились два выступа, свидетельствующие о том, что скоро там будут пулеметные гнезда. С каждым днем этот участок обрастал инженерными сооружениями, и нам оставалось только фиксировать новые элементы усиления.

Я примостился на краю расстеленной поверх кровли плащ-палатки и взял в руки тяжелый трофейный бинокль. Немного повозившись, настроил резкость и стал рассматривать позиции противника. Там, куда указал мне старшина разведроты Юсупов, можно было различить угол строящегося блиндажа – он вплотную прилегал к остову стены сгоревшего склада и не был виден невооруженным глазом. Слева над местностью возвышалась элеваторная башня, которую мы трижды за последние две недели пытались отбить у противника. Всякий раз, когда она уже оказывалась в наших руках, немцы прицельным минометным огнем с ближних позиций, оборудованных за складами, выбивали оттуда нашу пехоту. Было ясно, что без массированной артподготовки нам вряд ли удастся здесь закрепиться.

Внезапно откуда-то снизу послышался хруст. Я насторожился и, отложив бинокль, посмотрел на Юсупова. Когда звук повторился, он прищурился и коротко кивнул мне. Синхронно, словно по команде, мы отползли от края крыши и приготовились. Я вскинул немецкий автомат, а старшина вынул из-за пояса ручную гранату. Мы застыли, затаив дыхание и напряженно вслушиваясь в протяжный гул холодного ветра и считая удары участившегося пульса. С минуту ничего не происходило. Ожидание показалось нестерпимым. Потом внизу, на первом этаже, послышался приглушенный голос Коробкова. Он старался говорить как можно тише, но было понятно, что он буквально кипит от негодования. Мы бросились вперед по перекрытиям. Добежав до лестницы, в несколько прыжков преодолели ее и оказались внизу. Там, неподалеку от входа, стояли Коробков и Емельянов со взведенными ППШ наперевес, глядя на какого-то человека с высоко понятыми руками. На нем была солдатская телогрейка и стеганые штаны, до того выпачканные пылью и кирпичной крошкой, что приобрели серо-коричневый оттенок и сливались со стенами.

– Кто такой? – сквозь зубы процедил Коробков, подходя вплотную и придвигая ствол автомата к лицу неизвестного. Пароля у нас не было, так как кроме нас на наблюдательной позиции никого быть не могло.

– Сержант Смирнов, рота связи 11 полка, – скороговоркой выпалил тот, еще выше поднимая руки.

– Почему без предварительного оповещения оказались на наблюдательном пункте? – вступил в разговор я.

– Срочное донесение, – торопливо проговорил сержант. – Вам велено незамедлительно прибыть в расположение штаба дивизии.

– Чей приказ? – с подозрением поинтересовался Коробков.

– Командира разведывательного батальона, капитана Фролова Андрея Макаровича, – так же быстро и без запинки отчеканил вестовой.

Услышав имя своего непосредственного командира, я немного расслабился. Тут Юсупов вышел вперед и жестом предложил Коробкову опустить оружие.

– Знаю я его – у Болдырева в роте служит, просто рожа вся в грязи, сразу и не поймешь, кто такой.

Мои разведчики заметно успокоились и отошли в сторону. На переднем крае, на ничейной земле, где через несколько сот метров начинаются позиции противника, мы доведены до высшей степени напряжения и потому опасны даже для своих. Поняв, что его признали, посыльный опустил руки и попросил разрешения выйти из здания. Я утвердительно кивнул, жестом велев Коробкову следовать за ним. Вестовой вышел в сопровождении Коробкова, но через минуту оба вернулись. Посыльный нес карабин, благоразумно оставленный им снаружи, перед тем как войти в здание, где находились разведчики.

За пару минут мы убрали следы своего пребывания и были готовы выдвигаться. Обычно на наблюдательный пункт мы приходили задолго до рассвета, а уходили ближе к полуночи, что позволяло перемещаться по открытой местности под покровом тьмы. Теперь же, пока не стемнеет, нам придется по-пластунски проползти с полкилометра, чтобы добраться от котельной до предполья нашей обороны.

Первым послали вестового: раз добрался сюда, доберется и обратно. Он широко улыбнулся, обнаружив отсутствие верхнего переднего зуба, закинул за плечи карабин и резво пополз вперед, смешно виляя задом. Юсупов сплюнул, обмотал оптический прицел винтовки портянкой, чтобы не повредить его о камни, и пополз следом за связистом. Дальше двинулись все остальные, я был замыкающим.

Мы ползли по обожженной земле и кирпичной крошке, от выступа к выступу, от воронки к воронке. После месяца непрекращающихся позиционных боев местность была хорошо пристреляна противником, и в случае обнаружения нам было несдобровать. Методично работая коленями и локтями, я полз вслед за Емельяновым, в точности повторяя его путь. Сорок минут кряду все, что я видел перед собой, были подбитые квадратными гвоздями подошвы его немецких сапог. За это время я успел обмозговать сложившуюся ситуацию: приказ покинуть наблюдательный пункт и срочно явиться в штаб дивизии мог означать что-то непредвиденное, а внезапный отзыв разведгруппы с линии фронта нередко случался перед началом наступления.

Когда мы наконец приблизились к нашим позициям, стало смеркаться. Короткими перебежками по одному запрыгнули в передовые окопы, где уже ждали ребята из роты охранения. Они были предупреждены о нашем преждевременном возвращении, пароль не спрашивали и, дождавшись, пока мы все соберемся, повели нас в глубь паутины наших траншей. За окопами второй линии стояли два полуразрушенных барака, беленных известью. У одного из них дежурил командирский виллис с выключенными фарами. Мои бойцы переглянулись, а Юсупов даже присвистнул, впечатленный столь торжественным приемом.

– Видно, сильно мы кому-то понадобились, – еле слышно пробурчал Коробков. По тону я понял, что и он встревожен внезапным вниманием руководства к нашей группе. Как показывал опыт, такую спешку командование проявляет, когда надо на кого-то переложить ответственность или за что-то наказать.

Шофер виллиса, одетый как штабист, курил, развалившись на переднем сиденье. При нашем приближении он щелчком отшвырнул окурок, отряхнул сползшую на бок фуражку и вылез из машины нам навстречу. Он был офицером, но под надетым поверх гимнастерки плащом не было видно знаков различия. Он обратился к нам звучным, хорошо поставленным, будто у конферансье, голосом:

– Лейтенант Спицын?

Я прочистил горло и отозвался:

– Так точно. Прибыл по приказанию.

Он не дал мне договорить и быстро произнес:

– Садитесь скорее в машину, вас с группой нужно срочно доставить в штаб.

Мы с Юсуповым многозначительно переглянулись: во взгляде старшины читался тот же вопрос, что и я задавал сам себе, пока мы ползли к переднему краю. Бойцы боком устроились на заднем сидении, кроме связного, который, пожелав нам удачи, поспешил в расположение своей роты. Я сел рядом с водителем, машина тронулась, и запахло выхлопными газами. Вскоре к этому примешался запах солдатской махорки: ребята, пользуясь передышкой, дружно закурили.

Ехали молча, держа курс в глубь расположения наших войск. Я украдкой поглядывал на шофера, он и правда был похож на ведущего эстрадных концертов: зачесанные на пробор волосы, маленькие черные усики и сильный запах лавандового одеколона. Так и подмывало спросить, не работал ли он до войны в каком-нибудь московском театре, но я сдержался. Он пару раз закуривал прямо на ходу, одной рукой то крутя руль, то резко дергая рычаг коробки. Машину сильно трясло на ухабах, иногда приходилось хвататься за край кресла, чтобы не вылететь на очередном вираже.