– Кореновская. – Леночка отыскала строчку в расписании. – Три часа шесть минут. Стоянка две минуты. Еще целый час. Даже с хвостиком.

– Идем, – Жора положил руку ей на талию и притянул к себе. Он почувствовал, как Леночка сразу напряглась. – Тебе надо поесть и отдохнуть.

– Не хочу. Через двадцать минут Новорудный, я там выйду.

– Конечно, – сказал Жора. – В два часа ночи. Какой-то сраный Новорудный.

– Не ругайся.

– Подумай о папочке с мамочкой. Через неделю им придется переться в эту дыру, чтобы опознать твой труп, собранный по кусочкам из разных мусорок.

Леночка отвернулась.

– Дура ты, Лозовская. И не лечишься.

– Сам ты. Болван.

Из первого купе высунулось заспанное мужское лицо.

– Але, молодежь, – сказало лицо. – Поговорите в тамбуре, лады?

Жора схватил Леночку за плечи и развернул к себе. Она попыталась вырваться, дернулась пару раз, пискнула: «пустиии!» – но Жора держал крепко. Ее лицо раскраснелось, губы опухли, влажные глаза блестели, словно ей закапали атропин.

– Все. Идем. Не дергайся. Сейчас поешь и ляжешь спать. Утром выйдешь на первой станции, к полудню будешь дома.

Леночка сделала еще одну героическую попытку освободиться.

– …а этой Инге скажем, чтобы надела трусы. Пошли.

Балчи и Ахмет стояли в тамбуре пятого вагона, жевали кодеиновые «моргалики» и курили, как не в себя. Сорок минут – полпачки «Винстона» как не бывало. Спать им придется не скоро, за мутным окном ночь с грохотом катится в тартарары, горло саднит. Зато когда придет утро, все будет кончено, и сон на долгом переезде Ростов – Новочеркасск станет заслуженной наградой.

– Чудная какая-то парочка, Ахмет, – Балчи размазал окурок в жестяной банке из-под рыбных консервов. – Я вот думаю: нет ли здесь какого западла?

– Этот говнюк спрятал товар и не хочет показывать, – проворчал проводник, морщась от едкого дыма. – Вот и все западло.

– Думаешь, догадывается о чем-то?

– Не должен. Хотя. кто его знает. Я в 96-м на московской линии работал, когда снял двоих. Хозяину-то все равно, кто несет товар, он фамилию не спрашивает, к тому же у меня он возьмет на пять процентов дешевле, чем у курьера, ему ж выгода только. – Ахмет поежился, обнял себя за плечи. – И мне выгода. Тогда, в 96-м, Нияз, брат, как раз съезжал из Баку – деньги во как нужны были, хоть в петлю лезь. И вот я смотрю: лохи из Чилихинской пятнадцать кило «черни» вынесли, сидят в купе, после поллитры лыка не вяжут, баба и так и сяк перед ними, мясом крутит – хоть бы хны. Ну, что мне было делать?..

– Да, теперь курьеры осторожные стали, – сказал Балчи. – Похитрели.

– И не таких хитрожопых видели. И ломали. И…

– А если он никакой не курьер?

Проводник посмотрел на Балчи, как на последнего идиота.

– Да я этих ханырей третий год туда-сюда вожу, ты что думаешь? В Москве Лойд, в Мурманске – Сивый. Никогда, запомни, Балчи, никогда в наше купе не сядет чужой человек.

– Да уж прямо.

Ахмет закашлялся, сплюнул.

– Ты сейчас болтаешь, как баба, слушать противно. Тебе сказали: никогда. Никогда – это значит никогда! Такой закон природы. Да ты на рожу хотя бы посмотри. Рожа! Он неделю этой рожей колючки пахал, от разъездов прятался. Ты хоть раз видел человека, у которого земля под ногами горит? Ну и захлопнись. Все.

Некоторое время они стояли молча. Ахмет бросил в рот «моргалик», стал жевать. Вены на висках взбухли, дыхание участилось.

– Вот сука, – он покрутил головой. – Еще девчонку сопливую где-то прихватил, пыль в глаза пускает. Ничего, мол, не знаю, мы на экскурсию едем.

– Может, он ей свой товар и запихнул куда-нибудь? – Балчи улыбнулся.

Ахмет прикурил новую сигарету и тут же с отвращением отбросил.

– Скоро узнаем, – сказал он.

Кафан лежал на багажной полке плацкартного вагона № 16 и считал ментов.

По степи крадется три тысячи сто сорок один мент; а вот три тысячи сто сорок второй мент побежал; три тысячи сто сорок третий, три тысячи сто сорок четвертый. И так далее. Кафан считал, чтобы не уснуть. Он знал, что пока менты крадутся по степи, его глаза будут открыты. Рефлекс. Или инстинкт?.. Какая разница.

А Шуба дрых с двух часов ночи, скотина. Скрутился калачиком, слюни под щеку пустил – лежит, дрыхнет, воняет. Шуба привык быть на подхвате, ему на все плевать. Простая философия: когда начальству надо будет, тогда его разбудят.

Кафан повернулся на спину, поднес часы к глазам. Двадцать минут четвертого. Еще рановато. Надо ждать.

Три тысячи сто сорок шестой мент. Три тысячи сто сорок седьмой – ого! жирный такой, затылок в три этажа, воротник форменной синей сорочки потемнел от пота. Крадется. Ползет. Хочет отобрать у Кафана товар, падаль, и сам нажраться героином, запустить свою рожу в порошок по самые свинячьи уши. Хрю, хрю. Ну, это еще как сказать. Кафан с Шубой тоже не первый год в степи, у них на этот случай есть пара простых, как грабли, приемов. Например: Шуба берет наизготовку бесшумный пневматический пистолет, они из него куропаток подстреливают, когда жрать сильно хочется. Берет Шуба эту дурилку, прицеливается и сандалит жирному по жопе. Так, чтобы самым краешком задело, чтобы с оттяжкой, чтобы жирный подскочил вверх на полметра. Есть. И вот тут уже Кафан достает своего «бригадира» и берет мента на мушку. Бах! Попал. Одиннадцатый калибр, старина, это когда кишки через спину вылазят, чувствуешь? И вот жирный лежит в верблюжьей колючке, отдыхает, воздух над ним дрожит от мух, в брюхе у него сороки хозяйничают, трещат, хвосты растопырили, щиплют по кусочку, красота. Остальные три тысячи сто сорок шесть ментов ни хрена понять не могут, вертят головами: что? откуда? где? А вы ползите, ничего. Ползите, ползите, служивые, у вас работа такая. Три тысячи сто сорок восемь, сто сорок девять.

Кафан снова повернулся на бок. Мышцы запели нестройным жалобным хором. Проводница, эта стерва крашеная, даже матрас не дала, пожалела. Нет, степь уж на что сухая и колючая, а куда мягче, чем багажная полка. И шире – не свалишься. И ночь там не такая душная.

Без двадцати пяти четыре. Кафан приподнялся, свесил ноги.

– Шуба, – шепотом позвал он. – Вставай. Пора.

Шуба простонал что-то во сне. Потом вдруг резко дернулся, ударился головой о потолочную панель.

– Ёооо-о-о.

– Тихо. Слезай, пошли. Время не ждет.

– Ага, – пробормотал Шуба, зевая. И тут же загремел вниз, как груженный камнями чемодан. Звякнула посуда на столике. Кто-то вскрикнул на первой полке. Послышался скрипучий голос:

– Воняют тут. Как козлы. И шумят еще вдобавок.

Кафан проронил негромко:

– Смотри, как бы у самого дерьмо из ушей не полезло.

Он помог Шубе подняться, легонько врезал ему по роже, чтобы просыпался скорее, потом взял с полки оба рюкзака, кивнул в сторону тамбура.

– Пошли.

В тамбуре они закурили. Шуба стоял, скорчившись, смотрел в дымящееся далеким утренним светом окно, от холода щупал себя под мышками.

– То духота, – ворчал он, – то холод. Хрен поймешь. Чего ты меня потянул сюда?

– А ты собираешься до самого Мурмана на третьей полке дрыхнуть, ишак? – Кафан открыл дверь в грохочущую клетушку между вагонами, помочился туда и сплюнул. – А товар где спрячешь? Под головой?

– Не знаю, не думал, – честно признался Шуба. – Я когда засыпал, представлял себе: вот если бы Вирус вдруг здесь объявился, то я бы…

– Сунь лучше язык в задницу и молчи, – отмахнулся Кафан. – «Я бы», «я бы…» Сейчас пойдем искать наши места, те самые, что Вирус просрал. Попробуем столковаться с проводником, он что-нибудь придумает для нас. – Кафан глянул на свои часы. – Четыре утра почти, народ дрыхнет без задних ног, никто на нас глазеть не станет. Заодно стрельнем денег по дороге, подстрахуемся на всякий поганый случай… Что ты уставился на меня, как фиг на бритву? Что непонятно?

Шуба зябко поежился, сунул ладони глубже под мышки. Зевнул.