Но я не рыба и не рыболов.

И я из обитателей углов,

Похожий на Раскольникова с виду.

Как скрипку я держу свою обиду.

Терзай меня – не изменюсь в лице.

Жизнь хороша, особенно в конце,

Хоть под дождем и без гроша в кармане,

Хоть в Судный день – с иголкою в гортани.

А! Этот сон! Малютка-жизнь, дыши,

Возьми мои последние гроши,

Не отпускай меня вниз головою

В пространство мировое, шаровое!

Мы сидели в опустевшем зале. Тактичные билетерши не торопили нас, а занимались уборкой пустых ведер из-под попкорна  и конфетных оберток.

– Как это страшно уже сейчас представить, как тебя опускают вниз  головою, в пространство мировое, шаровое. И как это точно сказано, что человек цепляется за жизнь, готов все отдать, чтобы её продлить хоть и с иголкою в гортани.

Она встала и пошла к выходу, я молча шел следом, любуясь её фигурой и придумывая, что бы такое сказать ей, чтобы  отвлечь от этих мрачных мыслей и успокоить.

На улице шел дождь, капли громко стучали по железу крыши, вода гудела в трубах и вырываясь пенным потоком с весенним журчанием устремлялась в люки. Мы укрылись под аркой, чтобы переждать дождь, стояли взявшись за руки. Я притянул её голову к своей груди и начал читать другое стихотворение Тарковского:

На длинных нерусских ногах

Стоит, улыбаясь некстати,

А шерсть у него на боках

Как вата в столетнем халате.

Я извлекал давно прочитанные  и, казалось, окончательно похороненные в колодце памяти строки. Они тянулись из его глубин и складывались в ритмичные строфы. Зина  подняла голову, заглянула в мои глаза и улыбнулась. Я понял, что попал в её настрой и продолжал тянуть из памяти строки:

Должно быть, молясь на восток,

Кочевники перемудрили,

В подшерсток втирали песок

И ржавой колючкой кормили.

Горбатую царскую плоть,

Престол нищеты и терпенья,

Нещедрый пустынник-господь

Слепил из отходов творенья.

Я слышал это стихотворение в записи, в исполнении автора и пытался подражать его интонации и ритмике:

И в ноздри вложили замок,

А в душу – печаль и величье,

И верно, с тех пор погремок

На шее болтается птичьей.

По Черным и Красным пескам,

По дикому зною бродяжил,

К чужим пристрастился тюкам,

Копейки под старость не нажил.

Привыкла верблюжья душа

К пустыне, тюкам и побоям.

А все-таки жизнь хороша,

И мы в ней чего-нибудь стоим.

– А все-таки жизнь хороша, и мы в ней чего-нибудь стоим,  –  повторила она и улыбнулась, –  посмотри, и дождь уже кончился. Пошли?

На Невском шумели машины, разгоняя воду, в лужах отражались белые облака и яркие солнечные блики. На проводах и растяжках кое-где еще висели капли.  Как малые школьники мы шлепали по лужам, держась за руки и повторяли:

А все-таки жизнь хороша,

И мы в ней чего-нибудь стоим.

Задержавшись у коней, на Аничковом мосту, Зина задала вопрос:

– А откуда ты знаешь стихи Арсения Тарковского.  Современная молодежь стихи не читает, ей больше рэп наравится.

– У матери была пластинка, где он читает свои стихи. С детства  слышал, забыл потом, а вот сегодня вспомнил.  У нее еще много было таких пластинок. Помню «Графа Нулина» в исполнении Юрского, сонеты Шекспира в переводе Маршака. Хочешь послушать сонет, который точно про тебя.

– Попробуй, с удовольствием послушаю.

Ты не меняешься с теченьем лет.

Такой же ты была, когда впервые

Тебя я встретил. Три зимы седые

Трех пышных лет запорошили след.

Три нежные весны сменили цвет

На сочный плод и листья огневые,

И трижды лес был осенью раздет…

А над тобой не властвуют стихии.

На циферблате, указав нам час,

Покинув цифру, стрелка золотая

Чуть движется невидимо для глаз,

Так на тебе я лет не замечаю.

И если уж закат необходим, —

Он был перед рождением твоим!

– Здорово, спасибо!  А ты с мамой живешь?

– Нет! – я слегка задумался, соображая, говорить, или нет, но решился, – она выпала из окна и разбилась, десять лет назад.

– Какой ужас, –  Зиночка побледнела, глаза её сузились, –  как это так, ничего не понимаю. И, как ты пережил это?

– Пережил? Я знал, что этим всё закончится. Она была истеричкой, мотала нервы и мне и отцу. Ревновала отца даже к стенке, хотя он был почти идеальным мужем. Я не любил её.

– Я заметила, –  немного успокоившись сказала Зина, –  когда ты назвал её не «мама» а «мать». А что отец? Он-то жив?

– Жив, но мы с ним редко видимся, общаемся по телефону. Он живет где-то в Орловской области, у них там секта какая-то но не религиозная а научная, «Белая земля» называется. Большинство из членов – физики-ядерщики. Живут комунной на природе,  занимаются сельским хозяйством. Что-то типа фаланстера.

– Я не психолог, конечно, –  заключила Зина, заглядывая в мои глаза,  –  но мне кажется,  что ты ищешь во мне  ту идеальную мать, образ которой носил в себе, и хочешь получить от меня ту теплоту и ласку, о которой мечтал, и не получил в детстве.