И вот с дядей она стала счастлива. Сперва продолжительно, словно авансом, пили. Неподдельный запой всегда идет как бы дальновидным авансом. Как бы дядя не пил монструозно, он ни на день не становился чужд Ане. Чем дядя делался ужаснее, диче и безумней, тем он Ане становился как-то ближе, понятней.

Отец съехал на дачу навсегда, они поселились у Ани, потому что «дяде» жить было негде. В прошлом «дядя» служил в милиции в чине майора, но проворовался, слетел под гору.

Заметив эту преданность Ани, дядя устроился дворником. Как-никак Аня была очень уж прекрасной, а это обнадеживает любого мужчину. Когда убирал двор, дядя зрелищно размахивал лопатой, сморкался в одну ноздрю, тало поблескивая глазом. Двигал снег к бордюру с тем нахрапом, что вроде никакая сила не смогла б его остановить, а через мгновение исчезал с территории с мгновенностью потухшего под фонарями света.

Аня тоже приспособилась было хозяйничать. Вставала рано, распустила старые кофты, затеяла вязать дяде свитер. Но потом отложила вязание, и просто сидела дома: с прямой спиной, широко глядя в одну точку, на табурете или с ногами на диванчике в позе Аленушки с картины Васнецова. Меньше стали пить, и Аня резко похорошела, она быстро восстанавливалась. Дядя приходил с заиндевелой вязкой бородой, веселый.

– Анюта, – говорил, – встречай кормильца, стягай сапоги.

Анюта стягивала сапоги, но она больше не рада стала «дяде», и он, резвый от природы человек, терял свое зимнее вдохновение. «Ты скучноват», – сказала ему Аня как-то. А вечером, когда он вернулся с работы, ее дома не оказалось.

Он не стал ее искать, пошел в дворницкую, чтобы переночевать там. Но не спалось. Ночью он вышел на улицу, чтобы купить чекушку. Побрел через двор. Тут увидел Аню. Она шла расхристанная, со сбитой набок юбкой. Точнее, она не шла, а, подаваясь вперед, плыла над сугробами.

– Ты где была? – спросил дядя.

– У друга. Ты скучноват…

Дядя, как первый раз, взял ее за руку, повел домой, она не сопротивлялась.

Дома она опять уселась неподвижно.

– И что это за друг такой бесценный? – спросил «дядя» мрачно, для затравки, он собрался бить Аню.

– Такой друг, что, если он скажет: «убей», я убью. Он женат, его надо было пожалеть.

У дяди отпала тут охота Аню бить, опять пропало напрочь всякое вдохновение.

На следующий день он на работу не вышел. И Аня опять полюбила его. Он уже и бил ее за «друга», но она терпела, только улыбалась криво.

Источником их доходов стала только церковная милостыня. Просили здесь и другие нищие, но Боря (так звали дядю), не утративший правоохранительную хватку, забрал среди них главенство, собирал дань. Составилась небольшая нищенская шайка. Так что, если Боря и не стоял сегодня у церкви, процент он все равно получал, делая раза два на дню неспешный обход. Ну, и от этих легких денег Боря быстро занемог, у него опухли ноги, так что еле мог ходить, и он весь опух, набряк, посинел, глаза вылезли из орбит. Однажды он куда-то исчез, и Аня осталась одна опять. Она продолжала пить, но без Бори она пила меньше, быстро засыпала у церковных ворот в позе тициановской Данаи.

Церковные сторожа вроде были постоянные, все же – то уволят одного за нарушения устава, то другой сойдет по старости, то третий уйдет в монастырь. Вот взяли нового молодого сторожа Ярослава, он не терпел, когда его называли Славой, требовал, чтобы обращались Яр.

Яр взялся за дела яро. Положено было выгонять нищих за ограду. Другие, обтесавшиеся, сторожа смотрели на вылазки голытьбы сквозь пальцы или, образно говоря, сквозь обильную связку ключей, которую степенно носили в руках. Яр же, чуть нищий ступит на подворье, сразу летел к нему и требовал выйти. «Упрямый ты», – сказал ему чернобородый Гена, бывший, а может, и реальный уголовник, появившийся недавно, но уже замышляющий свергнуть Борю. Но Яр и его не испугался. «Да нет, это ты упрямый», – ответил. Потом они даже подружись. Как-то ни свет ни заря Яр вышел открывать храм (ворота он открыл, когда еще не рассвело) и встретил Гену, идущего в сортир. На Гене были белые брюки и черный кожаный пиджак, в ушах наушники плейера. Гена приветливо выдернул наушники.

– Какой ты, Ген, нарядный, – сказал Яр весело.

– А как ты хотел, праздник сегодня, 8-е марта, – сдержанно ответил Гена.

– А что слушаешь? Моцарта?

– Нет, Битлз.

…«Ухожу, ухожу, Ярик, – высоким голосом говорил синеглазый Коля, отвоевавший в Афгане, – я только крест зашел наложить». Яр стоял перед ним в задумчивости. Коля долго, неверной рукой, накладывал крест. Казалось, яркая синева его глаз сейчас плеснет на тротуар. Потом Яр находил Колю в уборной спящим на седалище.

Была одна, которая никогда не заходила на территорию, не старая совсем женщина. Стройная, в длинном облегающем черном пальто, она протягивала узкую ладонь и смотрела исподлобья большими измученными глазами; привел ее и курировал люто-спокойный Гена. Куда ей заходить на территорию… она была пуглива как лань.

Аню Яр тоже гонял. Но как-то смягчал невольно голос: «Аня, милая, будь добра, выйди за ворота». Аня медленно вставала и, чуть изгибаясь в талии, чуть двигая своим безупречным станом нигерийской принцессы, выходила за ворота. «Если б рожа не такая опухшая…» – думал Яр.

К единственной нищей Яр был полностью снисходителен, к пожилой Татьяне, в прошлом главной смотрительнице Дарвиновского музея. Она подходила с маленьким целлофановым пакетиком в руке к самой паперти, и Яр ее выводил, только если начинал уже ругаться староста. Татьяна опустилась из-за сына Саши, наркомана. Он ее бил, отнимал на наркотики пенсию. Когда Саша попытался завязать с наркотиками и обратился к водке, Татьяна, чтобы поощрить менее пагубную привычку, стала с ним выпивать и очень быстро встала возле храма. Саша и эти деньги у нее отнимал, бил мать сильнее: сломал ей нос.

Яр подошел к нему раз и сказал:

– Ты это что, дорогой?

– А что… – растерялся Саша, который был выше высокого Яра на полголовы.

– А то. Ты что бьешь мать?

– Да он не бьет, – вступилась Татьяна. – Не бьет.

Тут уж несколько растерялся Яр.

– Ты, вот что, знай, мы ее в обиду не дадим. Она при храме, она наша, понял?

– Понял.

В следующий раз Татьяна пришла настолько побитой, что глаз видно не было.

– Опять он вас бил? – спросил Яр.

– Не надо… пожалуйста, не надо, – моляще потянулась к нему Татьяна. – Не вмешивайтесь…

Яр перестал вмешиваться.

Другое дело, Аня. Гена в отсутствие Бори затеял забирать у нее деньги. Она съездила к отцу на дачу, с ним не ужилась, но вернулась опять прежней красавицей. Гена такую вовсе не допустил ее просить. «Ты здоровая молодая девка, иди работай», – говорил он со злобой. Чего, казалось бы, стоило ему напоить ее, превратить в свою любовницу и усадить на прежнее место с табличкой? Но он, похоже, готов был скорее убить ее.

Аню стали кормить в трапезной, за что она ухаживала за цветами.

Яр наблюдал ее работу через окно сторожки, и силился созерцать бескорыстно. Яр не знал, как для других мужчин, но для него всегда влечение к женщине было мучительным, всеохватывающим, поэтому он дичился женщин, они легким своим появлением вызывали в нем восторг, страдание и стыд. Он и решил для себя, что следует относиться к женщине бескорыстно, и наглядную красоту ее воспринимать бескорыстно. Тогда сделается возможным глубокое чистое общение с женщиной, которое, в конце концов, когда-нибудь, приведет к чаемому счастью, о котором Яр мечтал с детства. Но сначала надо вымуштровать себя, приучить к такому бескорыстию. «Вот, к примеру, за окном скребет граблями прошлогоднюю траву удивительно, немыслимо похорошевшая за последние дни Аня. Вся в черном, длинная юбка, только платок с сиреневыми и синими узорами по голубому полю, еще белеет поясница через тонкую полоску под фуфайкой, когда нагибается за жухлой травой. Буду любоваться, – думал Яр. – Но совершенно бескорыстно».