В 1908 году он станет уже довольно широко публиковаться, причём, не только как поэт, но и как прозаик – в периодике наравне со стихами станут появляться его рассказы и этнографические очерки. Такие, как «Сырные дни на Украине», «В Великом посту», «Малороссийские святки».
В 1910 году выходит первый поэтический сборник Владимира Нарбута «Стихи» с пометкой: «1909 – год творчества первый» (Петербург, издательство «Дракон»). Оформил книжку его брат Георгий. В нём было 77 стихотворений, посвящённых вечно звучащим в поэзии темам: любви, разлуке, пейзажам родного края.
Критика встретила этот сборник весьма благосклонно, она не затонула в литературном потоке, её заметили. О ней написал несколько сочувственных слов Валерий Яковлевич Брюсов, заметивший, что: «Г[осподин] Нарбут выгодно отличается от многих других начинающих поэтов… У него есть умение и желание смотреть на мир своими глазами, а не через чужую призму». Благосклонно отозвался об этой книжке также Николай Степанович Гумилёв, который заметил, что: «Неплохое впечатление производит книга Нарбута ‹…› она ярка. В ней есть технические приёмы, которые завлекают читателя (хотя есть и такие, которые расхолаживают), есть меткие характеристики (хоть есть и фальшивые), есть интимность (иногда и ломание). Но как не простить срывов при наличности достижений?..»
Темпераментнее приветствовали книгу «первого года творчества» литературные ровесники Нарбута. «Редко праздник необычного придёт к нам… и безудержная радость охватывает, и громко кричу: «Не уходите, нельзя пройти мимо», – прямо-таки восклицал в журнале «Gaudeamus» студент Семён Р. А ещё через один номер, в том же журнале, напишет о его первой книге стихов, подробно проанализировав в ней поэтику новичка, поэт-символист, теоретик литературы и критик Владимир Алексеевич Пяст. Кажется, ничего ещё нет в этой книге от «взрослого» Нарбута, но Пяст умудрился найти в ней некоторые черты из ещё ненаписанных поэтом будущих книг. Он о ней писал: «Поэзия, может быть неуклюжая, так сказать неотёсанная, даже одетая-то не по-городскому, а по-деревенски… И шагу-то ступить не умеет, и высморкаться как следует; и в речь провинциализмы через три на четвёртое пропускает, а ведь вот, всё-таки своеобразная красота и жизнь за всем этим чувствуется»; «Владимиру Нарбуту самый стих даётся с трудом… Но в этой-то замедленности, в этом балласте излишних ударений, и кроется своеобразность ритмической физиономии молодого поэта»; «Г. Нарбут имеет своеобразное представление о месте слов в предложении… А между тем эта неуклюжесть расстановки слов позволяет г. Нарбуту иной раз высказать именно то, что нужно», «всё „своё“, сочное, неуклюжее, но подлинное»; «Владимир Нарбут способен иногда „такое“ сказать, что его прямо-таки попросят вон из салон-вагона… Нда-да! Я думаю, г. Нарбут искренно хотел бы здесь избежать таких… новшеств, да вот не может: они присущи его невесте, поэзии органически…»
Читатели также не остались равнодушными к книге стихов Нарбута, где были ветряки, гаданья, слепцы, вербные святки, сочельники, ярмарки; где был широко воспроизведён быт, но не литературный, а живой.
Уже на первых порах дало себя знать и другое его призвание – Владимир Иванович явился на свет не только поэтом, но и весьма даровитым, деятельным издателем. И сразу же пошёл по обеим стезям. В том же 1910 году он вспоминал: «Наша студенческая литературная братия (отчасти, осколок прежнего „кружка молодых“, отчасти, дальнейшее его развитие) добыла средства для издания своего студенческого журнала»; «редакционная коллегия „Gaudeamus“ (так назывался журнал), в которую попали Розенталь, Воронко ‹…› и я, поручила мне достать стихи у Блока и у тех поэтов, каких он укажет». С этим поручением впервые пришёл к Александру Александровичу Блоку Владимир Нарбут:
«Было Рождество 1910 года, звонкое и сухое петербургское время… А.А. обитал в те дни – во дворе на Галерной, недалеко от „Биржевки“. Пришёл я к нему в воскресенье утром, а засиделся до обеда. Долго толковали мы, кого и как (гонорара у нас почти не полагалось, весь „капитал“-то был что-то около 1000 рублей плюс типографский кредит, а журнал должен был выходить на меловой бумаге с тонивым клише при тираже в 5–8 тысяч) приглашать в сотрудники „Gaudeamus“». Очевидно, Блок серьёзно отнёсся к студенческой затее:
«– Ваш журнал должен быть свежим, молодым. ‹…› – Хорошо было бы, – заметил вдруг, пожевав губами, Блок, – если бы „Гаудеамусу“ удалось выцарапать рассказ у Аверченко. Прекрасные рассказы у него, настоящие. Думаю, что Аверченко самый лучший сейчас русский писатель. Вы не гонитесь за эстетикой, а вот Гоголя нового найдите. А то – очень уж скучно».
Но юные издатели журнала прислушались не ко всем советам мастера: «Всей коллегией мы, помнится, навестили Блока два раза. И Александр Александрович не особенно одобрял наш „Гаудеамус“, плывший по морю символизма на полных парусах».
19 марта 1911 года Нарбут писал Брюсову: «Позвольте выразить Вам душевную благодарность всей редакции за внимание, оказанное Вами «Gaudeamus’у». Мы приложим все силы, чтобы поставить наш орган на должную высоту: будем бороться с рутиной, шаблоном и улицей, и – никогда не сольёмся с ею: лучше – смерть издания, чем войти в русло такого литературного течения…»
Предсказанный в этом письме финал скоро наступил – 5 апреля 1911 года Нарбут сообщил Кузмину: «Вчера на нашем заседании окончательно выяснилось, что прежнее ведение «Gaudeamus’а» невозможно: издатель предложил такие условия, на которые я никак не мог согласиться… Посему пасхальный (вообще очень беспорядочный) номер будет последним, вышедшим под бывшей редакцией. Из стихов, что было лучшего и набранного, я вместил всё в этот последний номер».
Журнал просуществовал меньше года. То ли прогорел, то ли проспорил себя в недрах редколлегии (в её прощальной вежливой перепалке с издателем обе стороны выставляют ту и другую причины). Но он был еженедельным. Всё-таки вышло 11 номеров. И подписчики «Gaudeamus’а», кроме перевода Блока, прочли много новых стихов, олицетворивших поэзию весны 1911 года – от Валерия Брюсова и Вячеслава Иванова до Максимилиана Волошина и Георгия Чулкова. «Gaudeamus» вместе с «Аполлоном» открыл читателю Анну Ахматову – первые её публикации прошли в трёх номерах именно этого издания.
Нарбут же публиковал свои стихи в этом журнале регулярно. Но стихи его были уже несколько иными, чем раньше – и похожими, и не похожими на свой «первый год творчества».
Это именно 1911-й год и поставил поворотную веху столбовой дороги русской поэзии. И решительный шаг на этом повороте сделал Владимир Нарбут – для него этот год был очень важным в его творчестве. Вместе с другими молодыми писателями он стал постоянным посетителем поэтического салона Вячеслава Иванова и его же «Академии стиха», которая собиралась в редакции «Аполлона», где старшие символисты оценивали произведения молодых. В октябре 1911 года молодые создали себе «Цех поэтов» по характеру ремесленных гильдий во главе с уже известными Гумилёвым и Городецким – и сюда же вошёл и Владимир Нарбут, сблизившийся с кругом будущего «Цеха» и ставший адептом зарождающихся идей «адамизма» и «акмеизма».
Расцвет литературной деятельности Нарбута совпал с кризисным для поэзии временем – расколом символизма и появлением новых школ – акмеизма и футуризма. Приемля звуковое богатство символистов, акмеисты выступали против «братания с потусторонним миром». И Нарбут, как акмеист, проявляет интерес ко всем явлениям жизни – малым и большим, великим и ничтожным, его стихи всё больше наполнялись изображением отнюдь не высоких переживаний, а самых ординарных явлений жизни, воспроизводимых как бы рембрандтовскими красками.
В эту пору, надо сказать, Владимир откровенно поклоняется Брюсову, он видит в нём мэтра, как и Гумилёв, и робко шлёт ему в «Русскую мысль» свои стихи, прося их напечатать. Он сообщает Валерию Яковлевичу о работе над биографией любимого им поэта Коневского.
В это время он уже довольно много писал и начал публиковаться всё больше и больше. «А с 1911 года, – как зафиксировал он сам, – печатался уже почти во всех столичных газетах и журналах. Попадал в „толстые“ довольно удачно и – без протекции».
