– Значит, так… Сегодня же скинешь мне на почту реквизиты этой больницы израильской, я сам с ними спишусь. Счет выставят на мое имя, я все оплачу. На все про все уйдет один день. Или пару дней, может… Устроит такой расклад, Тань?
Она снова улыбнулась, кивнула головой. Наверное, надо было ему слова какие-то хорошие сказать… Да просто поблагодарить… Он ведь вовсе не обязан был, правда?
Конечно, слаще было бы отказаться, это да. Встать и уйти гордо. Но сладость – вещь ненадежная. Сиюминутная эта сладость, как и сама гордость. Да и какая может быть гордость, когда очень жить хочется?
Да, надо бы что-то сказать ему такое – проникновенно-благодарственное… Но вместо это спросила вдруг тихо:
– Как ты живешь, Дим, расскажи? Ты счастлив, надеюсь?
– Ну, если тебе это интересно, Тань… Давай пооткровенничаю немного. Если в двух словах… Не сказать, что я очень счастлив. Вот с тобой точно был счастлив, да… А теперь – не знаю… С одной стороны, все хорошо вроде, и в то же время чего-то главного нет. А с тобой все было главным, понимаешь? Или… Зря я тебе все это говорю, да? Тебе неинтересно, наверное.
Она пожала плечами, и жест получился какой-то двоякий: то ли подтвердила, что ей неинтересно, то ли попросила продолжить.
И Дима понял ее жест по-своему, посмотрел на часы, проговорил деловито:
– Ладно, мне пора… Сегодня еще дел по горло. Значит, я жду от тебя реквизиты больницы… Деньги сегодня же постараюсь перечислить, можешь билет покупать. Может, тебе и на билет денег подкинуть, у меня есть с собой?
– Нет, на билет не надо. На билет у меня есть.
– Ну, все тогда… Пока, Тань. Надеюсь, все закончится хорошо. То есть… Операция пройдет хорошо.
– Пока, Дим… Спасибо тебе…
Он уже шел между столиков, быстро и важно, и чуть не сшиб с ног попавшуюся навстречу официантку с подносом. Да, весь он в этом – я иду, расступитесь… Ничуть за эти годы не изменился. Господи, как же она его любила, если вспомнить… А сейчас смотрит в спину и ничего не чувствует, кроме благодарного недоумения: ишь, благородный какой оказался, решил бывшей жене помочь! Такой вот я… Непредсказуемый! Внезапный и противоречивый! Иду – и расступитесь!
Она даже хмыкнула вслух, вспомнив про эту сцену. И сощурилась от солнца, яростно пробивающегося сквозь сосновые стволы.
– Тань… Ты о чем сейчас думаешь, а? О чем-то своем, наверное? Поговори со мной, пожалуйста! – услышала она Наташин голос и отвернулась от окна, тихо вздохнув.
Машина бойко бежала по шоссе, и солнце уже прыгало по верхушкам деревьев. День обещал быть жарким. Почему все самое плохое случается в такие хорошие дни?
– Да ни о чем особенном не думаю, Наташ… Так, вспомнилось просто. Как мы с Димой поговорили, когда он помощь свою предложил…
– А Олька молодец, правда? Взяла и позвонила ему, рассказала о твоей проблеме! Вот я бы не догадалась ему позвонить! Я вообще какая-то… Неповоротливая в этом смысле. Как провалилась в свое счастье, так в нем и барахтаюсь. И про маму совсем забыла, долго к ней не приезжала… Она совсем себя плохо чувствовала, наверное, а я даже не знала. Нет, не так… Я знала, конечно, только на потом все откладывала… Денис так не любит, когда я из дома уезжаю… Ну почему все так получается, Тань, скажи? Почему счастье людям глаза застит? И что теперь будет с мамой… Мне страшно, Тань, страшно…
– Ладно, не паникуй раньше времени! Вот приедем, узнаем все, тогда и будем что-то решать! Сколько нам еще до твоего Бережного ехать?
– Да где-то полчаса еще…
– Это мы что, уже два часа в пути?!
– Ну да…
– Ничего себе я задумалась! Ты не устала за рулем, Наташ? Может, я поведу?
– Нет, я сама… И впрямь немного осталось… Скоро уже с трассы на проселочную дорогу свернем. Почти приехали…
⁂
– Наташенька! Здравствуй, моя милая! Давно как не виделись…
Доктор Петров шел по коридору, расставив руки, словно собирался заключить ее в объятия. Но так своего намерения и не донес. Когда подошел к ней вплотную, опустил руки, проговорил виновато:
– Да, Наташенька, что ж… Обрадовать мне тебя нечем. Конечно, мама твоя будет жить, но… Сама понимаешь, возраст у нее. Еще и время было упущено, долго она одна пролежала. Соседка ведь только утром ее обнаружила, а инсульт ночью случился, по всей видимости. А при инсульте главное, чтобы помощь оказать вовремя. Да что я тебя учу, ты ж сама медик, все прекрасно понимаешь! Так что не буду тебя обнадеживать, Наташенька, трудные тебе предстоят времена…
– Да. Я понимаю, Дмитрий Алексеевич. А где мама сейчас?
– В палате лежит, под капельницей… Да что теперь толку от капельницы? Теперь только уход нужен…
– Я понимаю, да… А сколько вы ее в больнице продержите?
– Так сама понимаешь, долго держать не можем. Но недельку пролежит, я думаю. Максимум две… Это все, что я могу, Наташенька. Не мной такие правила придуманы. Потом уж сама решай, что да как. Можешь, пока мама в больнице, сиделку ей подыскать. Хотя сейчас это большая проблема – найти хорошего человека, чтобы за лежачим больным присматривал. Редко кто за такое берется. Если уж только по большой нужде.
– Нет, что вы… Я сама буду за мамой ухаживать! Я… Я к себе ее заберу. С мужем поговорю…
Стоящая рядом Таня хмыкнула тихонько, но она услышала, глянула на Петрова быстро, будто хотела проверить, услышал ли он тоже Танино хмыканье.
Услышал, наверное. Вздохнул тяжело, головой покивал. И проговорил как можно более оптимистично:
– Ну-ну. Если так, то конечно. Поговори с мужем, Наташенька. Это было бы хорошо, если бы мама с тобой рядом жила. Ей сейчас не столько хороший уход нужен, сколько любовь близкого человека. Ну что такое сиделка? Это ж проформа одна бездушная… Пришла, накормила, помыла и ушла. Денег себе заработала. А когда любовь и сострадание есть, это уже другое… А согласится муж-то, Наташ?
– Конечно, согласится! Что вы! Как он может не согласиться?
Получилось не так чтобы очень уверенно, а как-то возмущенно даже. Преувеличенно возмущенно. Мол, как вы смеете сомневаться в доброте и порядочности моего мужа? Потому, может, так и получилось, что сама не уверена была…
И глаза стали тут же наполняться слезами, как доказательством собственной неуверенности. Почувствовала, как Таня сжала ее пальцы, слегка потянув их вниз. Таким образом поддержать решила. Не смей плакать… Держись!
– Ой… А это Таня, моя подруга… Знакомьтесь, Дмитрий Алексеевич! – представила она Таню запоздало.
– Очень приятно, что ж… Вы уж, Таня, помогите нашей Наташеньке справиться с бедой-то… – улыбнулся Петров, слегка тронув Таню за предплечье. И улыбнулся так, что Таня вдруг смутилась, проговорила тихо:
– Конечно, помогу… Вот сама выкарабкаюсь и обязательно помогу, что вы…
– Тане серьезная операция предстоит в Израильской клинике, завтра она туда улетает… – пояснила Наташа, смахивая со щеки слезу.
– Ах вот в чем дело… Ну что ж, девушки, держитесь, что я еще сказать могу? Ничего больше и не могу… А хотелось бы, что ж. Я ведь всю жизнь женские беды близко к сердцу принимал…
– А можно мне к маме, Дмитрий Алексеевич? – тихо спросила Наташа.
– Так можно, отчего ж нельзя. Только она спит и долго еще будет спать. Ты бы лучше времени не теряла, Наташенька, а поехала бы домой, с мужем поговорила. Место бы обустроила в доме для мамы… Всякие принадлежности для обихода купила… Там ведь много всего надо, сама понимаешь. А потом бы и за мамой приехала, чего ей тут лежать? С тобой рядом ей лучше будет…
– Хорошо, Дмитрий Алексеевич, я так и сделаю. Но все равно пойду хоть гляну на маму…
Мама лежала на больничной кровати, маленькая, худенькая, будто вытянулась вся от перенесенного страдания. Хотя, наверное, она ведь и не почувствовала ничего… Просто упала. И лежала, не приходя в себя, пока ее тетя Настя не обнаружила.
Села рядом с кроватью, взяла в руки безжизненную мамину ладонь, проговорила тихо:
– Мама, мамочка… Прости меня, пожалуйста. Это я виновата, что так все случилось. Я тебя бросила одну, счастья своего захотела… Прости меня, прости!
