– А что ты читаешь? – спрашиваю я, до сих пор изумляясь, что женщины говорят о книгах в открытую, не стесняясь.

– Документальную прозу, – отвечает та. – Сейчас вот попалась работа про Гаитянскую революцию[2].

– Бенни в колледже изучала историю, – поясняет Энджел. – Но затем продалась и пошла на службу к властям.

Я хватаю поднос и несу к нашему обычному столику. Энджел уже сидит там и насмешливо глядит на девочку-азиатку с густой черной челкой.

– Минноу, я так рада с тобой познакомиться! – восторженно объявляет та, когда я подхожу ближе.

Я ее не знаю. Обычно мы с Энджел едим вдвоем.

– Меня зовут Трейси. Просто хотела подойти представиться. Я-то знаю, как здесь бывает жутко. Местные девчонки не очень-то дружелюбны. – Она косится на Энджел. – Что я пропустила?

Подходит еще одна девочка, такая тощая, что ноги у нее как у оленя; ставит свой поднос рядом с Трейси.

– Минноу, это Рашида, – объявляет Трейси.

– Будем знакомы, – говорит та. – А что у тебя с руками?

– Рашида, о таких вещах не спрашивают, – одергивает ее Трейси.

– Это еще почему? Куда-то ведь они подевались. Их же не просто так отрезали. Все думают, маньяк постарался, а я им говорю: нет, Минноу явно из деревни, так что, скорее всего, попала под комбайн.

– Их отрубил мне топором отец, – отвечаю я лишь затем, чтобы посмотреть, как отреагируют на мои слова.

У Трейси перехватывает дыхание, Энджел поднимает глаза от тарелки и заламывает бровь, а Рашида запрокидывает голову и заливается громким смехом, который эхом разлетается по столовой.

– Что, правда? Если б со мной такое случилось, я бы всем рассказывала. Неужели прямо топором? Да уж, это куда интереснее, чем попасть под комбайн…

Я улыбаюсь – потому что когда она так говорит, удержаться от улыбки просто невозможно.

– Мы с Рашидой организовали группу поддержки, – сообщает Трейси. – Приходи к нам на занятия. Мы говорим обо всем, что нас тревожит.

– Думаешь, Минноу будет приятно обсуждать с вами тот факт, что отец отрубил ей руки? – спрашивает Энджел. – Не смеши меня.

– Когда-нибудь, Энджел, – вскипает Трейси, – когда-нибудь и тебя ждет наказание за все твои грехи. И тогда ты пожалеешь!

– Может, и пожалею. – Энджел отодвигает тарелку. – Думаете, я начну молиться? Раскаюсь, как домашняя пай-девочка? – Она складывает руки ладонями вместе. – Растекусь соплями, как перед судьей: мол, простите меня, теперь я буду паинькой? Да ни хрена! Не нужно мне прощение какого-то древнего извращенца, который присовывает девственницам, пока все отвернулись.

Больше никто не произносит ни слова.

– Почему ты не веришь в Бога? – спрашиваю я у Энджел после отбоя.

Мы лежим на койках; Энджел, судя по полоске желтого цвета у стены, опять читает.

Она долго молчит. Наконец произносит:

– Потому что мне это не надо.

– В смысле? – спрашиваю я.

– Кому-то нужно лекарство от рака. Мне – нет, поэтому я его не принимаю.

Не дождавшись от меня ответа, она вздыхает:

– Я знаю, почему люди верят в Бога. Может, и я бы раньше верила. Люди хотят лучше понимать мир. Найти объяснение, почему все происходит именно так. Когда-то Господь в этом деле здорово помогал. Но он нам больше не нужен.

Я знаю, что она говорит о своих любимых книгах, которые описывают, из чего сделана земля, почему горит солнце и что происходит при ударе молнии. Однако я эти книги прочитать не могу. Пророк не позволял девочкам читать, и поэтому – даже больше чем из-за рук – я чувствую себя ущербной.

– Ты ведь не веришь во всю эту хрень? – спрашивает Энджел. – В Бога и прочее?

Я поджимаю губы. Тишина тянется по темным коридорам тюрьмы.

Когда Пророк рассказывал нам о Господе, мы жили в трейлерах. Были еще не святыми, а обычными шоферами и строителями с детьми и женами в старых платьях. Все мы сидели на стульях в доме с железными стенами, Пророк вещал, а я играла на ковре с алфавитными кубиками. Помню, как держала их в по-детски пухлых пальцах.

Пророк стоял посреди нашей гостиной.

– То, что вы сейчас услышите, может показаться вам странным и удивительным. И весьма непривычным. – Он набрал полную грудь воздуха. – Это история о Господе.

Господа на самом деле звали Чарли. Он родился в Йорке, в Пенсильвании, в тысяча семьсот семьдесят шестом году, летом, когда погода была жарче, чем внутри языческой ракеты, и влажной, словно море.

Чарли был сыном бедного мельника, злого человека с кривой ногой и выжженными войной висками. Совсем еще мальчиком он каждый день ходил в старый скрипучий лес собирать хворост. Однажды наткнулся на ручей, который убегал под землю. Ему захотелось узнать, куда девается вода. Чарли наклонился и заглянул в яму.

И увидел там искру. Отблеск чужеродного света.

Словно зачарованный, он смотрел на мелькавшие перед глазами звезды Вселенной. Видел кольца Юпитера. Побитую и обожженную солнцем корку Марса.

А еще ощутил, как под пальцами воспаряет каждая клеточка каждого живого организма. Будто клавиши пианино. При желании он мог потрогать любую. Мог ею управлять.

Кто-то подумает, будто Чарли просто повезло. Что Богом стал бы каждый, кто проходил в тот день у ручья и в порыве любопытства заглянул в воду. Однако это не так. Чарли был Господом еще до своего рождения. Просто он этого не знал.

Чарли живет в каждом поколении. После смерти он девять месяцев спустя возрождается снова в теле младенца. Вы можете повстречать его в любой момент. Он был солдатом-конфедератом. Кассиром в банке. Сидел за дубовым столом в очках из проволочной оправы и с утренней щетиной на щеках. Готовил матери ужин. Ездил на пляж. Влюблялся.

Однажды Пророк его повстречал. Всего один раз – но этого хватило, чтобы перевернуть всю его жизнь.

То воплощение Чарли носило личину семидесятипятилетнего уборщика из захудалого торгового центра в Огдене. Пророку тогда было семнадцать, ему ужасно захотелось в туалет, и он заскочил в магазин. Чарли там мыл полы, и когда Пророк шмыгнул к писсуарам, тот костлявой рукой схватил его за запястье.

– Осторожнее, парень, – хрипло прокаркал он. – Полы скользкие.

Пророк, мельком заметив бейджик с именем на груди, заглянул Чарли в лицо и увидел глаза – поразительно зеленые, как бутылочное стекло. Подростком он не мог знать, что с тем касанием в его тело влилась невиданная мощь, которая в будущем позволит слышать слова Господа. Он облегчился, вымыл руки и ушел.

И лишь много лет спустя, обнаружив в горах свиток с Божьим посланием, понял, что ощутил на себе в тот день длань Господню. И услышал доносящийся из земли глас, в котором раздавались те же хриплые нотки, что и в голосе старика Чарли.

Мы не знаем, когда умрет Чарли. Это самое слабое место в нашей вере. В любой момент Он может исчезнуть, и тогда мир на какое-то время останется без защиты.

За день до того, как мы должны были отправиться в лес, Пророк снова нас собрал. Мы облачились в новые платья, синие и непривычно тесные. Мне передалось общее волнение, поэтому я сидела смирно, чинно выпрямив спину и сложив руки на коленях.

Пророк вбежал в двери, заливаясь слезами.

– Почему ты плачешь? – поразился отец.

– Я плачу, дьякон Самуил, – выдохнул тот, – потому что Господь умер!

Все ахнули.

– О да! Он умирал уже много раз. Все вы чувствовали Его боль. Когда Он умирает, скорбит земля. Хаос царит до того момента, пока Он не родится вновь. Пять лет назад великие лесные пожары охватили всю Монтану, и сквозь земную кору пробивалось адское пламя. Когда Господь наконец возродился, разверзлась небесная твердь и залила пожары святой водой. И в мире вновь стало хорошо.

– Значит, Господь вовсе не умер? – спросил дьякон Тимоти.

– Господь всегда и жив, и мертв. Его участь – погибать снова и снова.

– А кто его мать? – поинтересовался дьякон Шон.

– Не важно, кто она. Единственная ее задача – взрастить в своем чреве новое тело для Господа. Это высшее призвание для любой женщины. Каждая из вас должна быть счастлива произвести Господа на свет.