За дверью - секундная заминка. Потом загремели засовы, и дверь приоткрылась, показав нервно дёргающийся, как у собаки, нос крестьянина.

   - Костоправ, значит? Эк тебя занесло-то, именно к этому дому. Откуда ты вообще знаешь, что батя захандрил? Чёрной магией здесь пахнет...

   - Священник направил, во имя Отца и Сына...

   Мужчина проворно перекрестился.

   - Точно, священник. То-то я почуял чесночный дух... Господи, забери его болтливый язык.

   Запрокинул голову, разглядывая пришельца. Он бодрился, как мог, и Эдгар это понимал: людям нелегко сохранять присутствие духа рядом с ним. Если бы он не сутулился, то задевал бы иногда макушкой небесный хрустальный свод. Эдгар иногда думал, что гром - результат его неосторожного поведения на земле, и действительно, макушка ныла во время громовых раскатов.

   Голова странной формы: что-то смущало в ней помимо отсутствия растительности, но что, так сразу не поймёшь: глазницы, похожие на ловчьи ямы, в которые попалось по маленькому, блеклому, похожему на каплю росы, глазу. Рот с очень тонкими губами, зато нос такой, будто им можно добывать золото. На висках и возле ушей, там, где кожа истончалась до толщины барабанной перепонки, будто покрывшиеся льдом реки, виднелись чернильно-синие прожилки.

   - Кому нужна моя помощь? - повторил Эдгар ровно с той же интонацией.

   Мужчина моргнул раз, другой, перевёл взгляд на дорожную сумку, которую Эдгар сжимал в руке. Грубая коричневая кожа походила на полупереваренный кусок мяса.

   Его впустили. Внутри оказалось ещё теснее, чем снаружи. Стены облизывали плечи цирюльника, будто влажная мочалка. Под потолком сушилась морковь, лук и ещё какие-то коренья, которые он задевал головой. Эдгар обонял сотню разных запахов. Он никогда не бывал дважды в одном доме, и каждое новое помещение казалось чем-то едва ли принадлежащим этому миру. Его удивляло, что мир, такой монолитный и большой, может дробиться на множество стекляшек, будто витражи храмов в городах. Сквозь каждое стекло мир кажется другим, со своим, особым очарованием.

   Выглянула и тут же спряталась в кухне миниатюрная женщина с головой, похожей на луковицу. Шныряли дети: они старались держаться от гостя подальше, но Эдгар, по крайней мере, постоянно их видел.

   Больной занимал лавку у самого очага, накрытый сразу двумя одеялами из козьей шерсти. Эдгар сразу окрестил его про себя "стариком-рыбой", практически своим собратом: кожа на лбу белесая и склизкая, как брюхо у карпа. В руках у хозяина появился подсвечник с единственной свечой, который он поставил на стул перед лежанкой больного. Сумрак она почти не разгоняла: пышная кудрявая борода врастала в этот сумрак, так, что больной будто бы висел посреди гигантской паутины. Эдгар знал, что это плохой знак. Стоял тяжёлый дух гниения и немытого тела.

   - Как приключилось ненастье? - спросил Эдгар, опускаясь перед стариком на колени.

   - Ненастье? - переспросил, нервничая, хозяин.

   - Несчастье.

   Старик в забытьи: под полуприкрытыми веками белые, как комки снега, глаза, в бороде похожие на обрезки шкур губы. Грудь поднималась тяжело, будто крыша опиралась не на стены, а на неё, и даже, как будто бы, со скрипом. Одеяла Эдгар сбросил на пол: эти глупцы, никак, хотели, чтобы старика пожрал изнутри огонь. Всеми земными гадами можно поклясться, что у него изо рта пышет, будто там дыра прямиком в ад.

   Нога выглядела скверно. Треск разрываемой ткани заставил хозяина дома вздрогнуть (он, никак, подумал, что это ломаются кости), Эдгар, отделив от валявшейся здесь же одежды длинный лоскут, перетянул ногу возле самого паха. Ткань оказалась паршивой - того и гляди, порвётся, - поэтому он оторвал ещё одну полосу.

   А крестьянин, начавший сбивчиво отвечать на вопрос, понял, что ещё странным ему показалось в госте: теперь, глядя на его голову сверху вниз, он понял, что она могла быть ешё выше. Макушки у него просто не было, а была неровная, как распаханное поле, поверхность, где-то багрово-красная, а где-то белая, будто брюхо червя: когда-то сюда пришёлся удар не то камня, не то чего-то столь же тяжёлого, и великая странность, как это такой человек, плюс к врождённому великанскому уродству, получил уродство приобретенное, остался ходить по земле, да ещё относительно разумно изъясняться.

   - Повредил ногу, когда бороновал. Прямо мотыгой и повредил. Сначала вроде ничего, а на вторые сутки слёг, старый. И пышет, что лепёшка из печи.

   - Когда?

   - Пять... нет, постой... неделю тому.

   Плотное раньше сложение больного, его прежде недюжинную силу выдавала широкая грудь и то, что он всё ещё цепляется за жизнь, хотя рядом с постелью уже стоит ангел с мешком, готовый забрать его в чистилище; скорбно опущена его голова: так оплакивает ангел оставшиеся неискупленными грехи. В окутывающих его запахах явно чувствуется мертвечина.

   Глаза оставшегося неназванным хозяина дома расширились, Эдгар орудовал пальцами с таким же изяществом, с каким кузнец пользуется своими инструментами. Он проворно снимал с бедра старика грязевые припарки, кое-где, там, где выделения засохли и припарки так легко не отделялись, в ход шёл скальпель - полоска железа, которую Эдгар натачивал только сегодня утром. Рабочая плоскость почти сточилась. Было видно, что в ходу он давно и скоро хозяин решит, что пользоваться им уже нельзя.

   - Мне выйти бы... - сказал мужчина. Во рту у него пересохло, голос звучал, как воронье карканье. С запястий Эдгара капала кровь, запах стал сильнее.

   - Убирайся, паскудный, - сказал Эдгар. И больше ничего не говорил, потому что было не с кем: мужчина не заставил себя долго упрашивать.

   - Прикажи приготовить тёплой воды, - крикнул он вдогонку. - И тряпки. Будет много жидкости. И нужно, чтоб дверь на улицу была растворена. Чтобы смерть могла выйти, и болезнь - покинуть дом, никого больше не встретив, и святой Михаил - зайти, отведать вашего гостеприимства. Молись всей семьёй, сыне.

   Кость начала срастаться неправильно, от земляных припарок, которыми в некоторых деревнях пытались лечить всё и всех поголовно, развился гнойник. По сути, делать здесь уже нечего, старик всё равно рано или поздно отойдёт к Господу. Вряд ли он оправится от перелома. Последние дни жизни старых людей нужны для того, чтобы они, проваливаясь в пучины боли и беспамятства, ощутили грань между духовным и душевым. Как сказал бы один монах, с которым Эдгар нынешней весной, в пору цветения сирени, разделил несколько часов путешествия, "они погружаются в лодку и учатся работать вёслами, пока берег не скроется в тумане". Этот монах был из приморских областей, где гигантская вода соединяет христианскую и мусульманскую веру, и всё, о чём он говорил, было так или иначе связано с солью. Он угостил Эдгара вялеными устрицами из своего запаса, и Эдгар долго вспоминал - попробовал он раньше это кушанье, или нет.