Искренно Вас любящий и почитающий Н. Лесков.
У меня есть листки с набросками, сделанными рукою русского учителя Ваших младших детей. Листки эти оставил мне Н.Н.Ге, и они у меня не утратились и не завалились, а я их сохраняю и очень ими дорожу, но не нахожу до сих пор удобного случая, чтобы воспользоваться ими для пользы дела. В таком виде, как это написано, - печатать нельзя по цензурным условиям и по тому, что тон местами не отвечает предмету и от этого утрачивает значение мыслей прекрасных, честных, острых и сильных и сопоставлений блестящих. Переделать это и пустить на кон ни с того ни с сего - будет бесцельно... Надо подождать a propos чего-нибудь живого и подходящего. Я это и имею в виду, и "Житель" чуть не дал мне такого повода. Пожалуйста, скажите об этом автору заметок, которые мне принесли много удовольствия и радости и которыми я сам очень желаю воспользоваться, но только думаю, что это надо сделать вовремя и кстати. Прочитал теперь Гелленбаха, который мне попался под руку перед выездом из Петербурга. Вы, кажется, о нем что-то и где-то писали? Нельзя ли указать, где именно? Пять лет тому назад он мне ничего не открывал, а теперь я извлек из него много отрады и утешения. Особенно это о врожденной интеллигентности... И все это точно как будто и знал, и об этом думал и говорил, а между тем не знал и не говорил... Происходит "не узнавание", а только "припоминание" того, что знал, да позабыл в муках рождения своего "в этой форме бытия". Поклон мой всему Вашему семейству. Видеться с Вами желаю и надеюсь. Здоровье же мое не дозволяет предпринимать поездок: судороги в сердце делаются внезапно, я тогда одного шага нельзя ступить. Душевное состояние хорошо, и беспокойств все становится меньше. С Вами совещаюсь всякий день и поминаю Николая Николаевича, Ругина и Пошу, и мне не скучно и не сиротливо, как бывало ранее всю жизнь. Адрес мой: Усть-Нарова. Шмецк. 4. Шмецк - это приморское селение между Гунгербургом и Меррекюлем. Очень тихо, воздух чистый и сосновый лес на берегу.
24. 1891 г. Июля 4. Ясная Поляна.
Очень рад был получить от вас весточку, дорогой Николай Семенович, и рад тому, что вы духом спокойны и бодры, хотя и хвораете. Только бы духовная сила не останавливаясь работала, а тело веди себя как хочет и может. На вопрос, который вы делаете мне о голоде, очень бы хотелось суметь ясно выразить, что я по отношению этого думаю и чувствую. А думаю и чувствую я об этом предмете нечто очень определенное; именно: голод в некоторых местах (не у нас, но вблизи от нас, в некоторых уездах Ефремовском, Епифанском, Богородицком) есть и будет еще сильнее, но голод, то есть больший, чем обыкновенно, недостаток хлеба у тех людей, которым он нужен, хотя он и есть в изобилии у тех, которым он не нужен, - отвратить никак нельзя тем, чтобы собрать, занять деньги и купить хлеба и раздать его тем, кому он нужен, потому что дело все в разделении хлеба, который был у людей. Если этот хлеб, который был и есть теперь, или ту землю, или деньги, которые есть, разделили так, что остались голодные, то трудно думать, чтобы тот хлеб или деньги, которые дадут теперь, - разделили бы лучше. Только новый соблазн представят те деньги, которые вновь соберут и будут раздавать. Когда кормят кур и цыплят, то если старые куры и петухи обижают, - быстрее подхватывают и отгоняют слабых, то - мало вероятного в том, чтобы, давая больше корма, насытили бы голодных. При этом надо представлять себе отбивающих петухов и кур ненасытными. Дело все в том - так как убивать отбивающих кур и петухов нельзя, - чтобы научить их делиться с слабыми. А покуда этого не будет - голод всегда будет. Он всегда и был, и не переставал: голод тела, голод ума, голод души. Я думаю, что надо все силы употреблять на то, чтобы противодействовать, разумеется, начиная с себя, - тому, что производит этот голод. А взять у правительства или вызвать пожертвования, то есть собрать побольше мамона неправды и, не изменяя подразделения, увеличить количество корма, - я думаю, не нужно, и ничего, кроме греха, не произведет. Делать этого рода дела есть тьма охотников, - людей, которые живут всегда, не заботясь о народе, часто даже ненавидя и презирая его, которые вдруг возгораются заботами о меньшем брате, - и пускай их это делают. Мотивы их и тщеславие, и честолюбие, и страх, как бы не ожесточился народ. Я же думаю, что добрых дел нельзя делать вдруг по случаю голода, а что, если кто делает добро, тот делал его и вчера, и третьего дня, и будет делать его и завтра, и послезавтра, и во время голода, и не во время голода. И потому против голода одно нужно, чтобы люди делали как можно больше добрых дел, - вот и давайте, - так как мы люди, стараться это делать и вчера, и нынче, и всегда. Доброе же дело не в том, чтобы накормить хлебом голодных, а в том, чтобы любить и голодных, и сытых. И любить важнее, чем кормить, потому, что можно кормить и не любить, то есть делать зло людям, но нельзя любить и не накормить. Пишу это не столько вам, сколько тем людям, с которыми беспрестанно приходится говорить и которые утверждают, что собрать денег или достать и раздать - доброе дело, - не понимая того, что доброе дело только дело любви, а дело любви - всегда дело жертвы. И потому, если вы спрашиваете; что именно вам делать? - я отвечаю; вызывать, если вы можете (а вы можете), в людях любовь друг к другу, и любовь не по случаю голода, а любовь всегда и везде; но, кажется, будет самым действительным средством против голода написать то, что тронуло бы сердца богатых. Как вам Бог положит на сердце, напишите, и я бы рад был, кабы и мне Бог велел написать такое. Целую Вас.
Любящий Вас Л. Толстой.
25. 1891 г. Июля 12.
Усть-Нарова. Шмецк, 4. 12 июля 91 г. Пятница.
Добрый друг наш, Лев Николаевич!
Письмо Ваше о разноклевах получил и усердно Вас благодарю, что Вы мне ответили. Суждения Ваши все мне по сердцу и по мыслям, а все-таки мучительно жаль тех, кого зобастые оклюют и оставят дохнуть. Однако я, разумеется, послушаюсь Вас и в затеваемый "сборник" не пойду. Так я хотел сделать и ранее, а теперь еще более в этом утвердился. Писать такое, как Вы говорите, в нашем положении очень трудно. Я бы хотел дать очерк о Цвингли, - сравнив его с Лютером. Там есть на чем показать: что следует разуметь в преломлении хлеба. Мистику-то прочь бы, а "преломи и даждь" - вот в чем и дело. Однако враги того, кто говорил эту простую премудрость, делают честное слово невозможным. Здоровье мое коварно. Называют мою болезнь Angina pectoris, а на самом деле это то, что "кол в груди становится", и тогда ни двинуться и ни шевельнуться. На "тело" я смотрю так же, как и Вы, но когда бывает больно, то чувствую, что это очень больно. Распряжки и вывода из оглобель не трепещу, и мысль об изменении прояснения со мною почти неразлучна. Духа стараюсь не угашать, и считаю это всего выше и священнее. В том, что делаю дурного - не нахожусь на своей стороне и почитаю себя виноватым. С некоторою полнотою освободился только от зависти, от обидчивости и от опасений за будущее, - что очень долго меня мучило. Вы мне сделали много неоценимого добра, и мне полезно все, что я о Вас слышу, - даже когда Вас порицают и на Вас сочиняют злое. Я сейчас воображаю: как Вы все это "благоприемлете", и думаю: "Хорошо это: его, друга нашего, это не может трогать, а мы его через это только больше любим и сами поучаемся, как сносить зло". Теперь я уже не скучаю и о том, что не вижу Пошу и Ругина, разлука с которыми ранее меня огорчила. Тоже и не курю табаку, но "червонное вино" (как говорил дьякон Ахилка) пью умеренно "стомаха ради и многих недуг своих". Владимир Соловьев говорит, что Вы ему это разрешили. Писать Вам часто желаю, но стыжусь отнимать у Вас время на чтение, а Вы, по доброте своей, еще мне отвечаете и я не могу скрыть, что это мне очень дорого и мило. Жду к себе Владимира Соловьева; живу в одиночестве с девочкой-сироткой, которую кое-как воспитываю. Ей теперь уже 11 лет, и она отменно хорошо читает рыбакам "Суратскую кофейню". Есть тут и "тип" - солдат Ефим, из рязанцев, который, по собственным его словам, "пришел сюда к чухнам собственно для обрусительного образования". Но работает ничего. Служил в гвардии и, "стоя на часах, продал в беспамятстве неизвестному сапоги". Был два года "на испытании в умственности и выпущен по безумию". Лицемерен, нагл и подл. Объявляет себя колдуном, который может "знать след лошади". Жил у моего хозяина, кузнеца, в сарайчике, и вдруг две лошадки хозяина ночью сбежали. Потом одна пришла, а другой нет. Ужасный плач был, и все сбились с ног, ходячи по лесам. Обруситель требовал 3 рубля "за показание следа". Чухны не верили ему, говорили: "Покажи, и тогда дадим". Он не показывал. У нас же живут (или жили) рыбаки из-под Дерпта, - староверы: дед 92 лет, отец 56 и два внука, молодые парни: староверы, беспоповцы. Очень хорошие люди. Пошел один парень шестки вырубать и видит в лесном болоте тучу комаров и слепней, которые над чем-то вьются... Оказалось, что из болота торчит голова лошади, а сама лошадь вся в болоте утонула. староверы настлали досок и вытащили лошадь. И все враз стали говорить, что это Ефим-солдат нарочно спустил лошадей со двора и загнал их в болото, чтобы потом след указывать. За это его согнали со двора, то есть выгнали из сарайчика. Он ушел и сказал: "Ну подожди же вы! Вы же меня будете знать!" И что же Вы думаете: поднялась буря, и из 4-х рыбаков трое утонули, - два парня и отец, а 92-летний дед один остался жив!.. Ну, разумеется, его кое-как снарядили домой, а солдат Ефим и говорит мне: "Поняли, что я над ними сделал?.. Это я их опрокинул..." Чухны, не знаю, поверили или не поверили, но не стали его к себе пускать, а он "объявил измену" и "определился в церковь" - стоять у двери и смотреть, чтобы сукины сыны, чухонцы, "собаку в церковь не впустили". Вот "обруситель", которого лучше и не сочинишь, а он есть в натуре. Не описать ли его? Как думаете? Зла ведь от этого не будет, кажется.
