Преданный Вам и благодарный Лесков.
28. 1891 г. Сентября 6.
6 сентября 91. СПб. Фуршт., 50, к. 4.
Лев Николаевич!
Вероятно, Вы видели напечатанное в "Новом времени" извлечение из письма Вашего ко мне "о голоде". Я этого печатания не устраивал и им смущен. Дело вышло так: я прочитал Ваше письмо Ивану Ивановичу Горбунову, а он попросил у меня с него копию, и при этом сказал, что его вообще не надо скрывать, а надо сообщать людям, которые дорожат Вашими суждениями. Мы усмотрели и в самом письме Вашем как бы разрешение на это, выраженное в словах: "пишу это не для Вас, но для людей" и т.п. После этого я списал собственноручно копию с Вашего письма для Ив. И. Горбунова, но прежде чем успел его послать, был застигнут некиим Фаресовым (амнистированным лорисовцем), который очень дорожит всем, что от Вас к нам доходит. Я ему прочел о голоде, а он попросил у меня "списать" копию для себя. Я и дал, а через два дня увидел в "Новом времени" уже перепечатку из "Новостей"... Таков весь ход дела, и в нем моей вины столько, сколько я Вам объясняю. Вчера этот Фаресов был у меня и рассказывал, что он "не утерпел", и ко мне будто заходил, чтобы "посоветоваться", да я был болен, и тогда он поступил без моего совета... Вот и все. Я же его не укорял, потому что это уже было бы бесполезно, да, может быть, как оно вышло - так и хорошо: я бы своего согласия на напечатание, конечно, не дал, а письмо меж тем может зародить в головах думающих людей полезные мысли. Однако, тем не менее, весь этот случай меня конфузит, и я считаю необходимым рассказать Вам, как дело было и в чем тут моя вина, в которой я и прошу у Вас себе извинения и прощения. Я знал этого деятеля за скорохвата, но человека очень честного и искреннего и имел достаточные основания ознакомить его с Вашими мнениями о нынешнем "модном событии", как иные называют голод. Я уверен, что Вы найдете в себе столько доброты, чтобы простить мне этот случай, но я хотел бы, чтобы Вы поверили мне, что и легкомыслия-то с моей стороны не было, а так... Фаресов, усматривая в своей фамилии букву "ф", - вдруг пожелал скинуться "Фрейшицом" и сделал "волшебный выстрел". Прилагаю Вам при этом вырезку из No "Новостей", где появились выдержки из Вашего письма с послесловием "Фрейшица", написанным им (по его словам) "в цензурных соображениях". По сущности, это совсем ничего собою не представляет. Еще раз прошу - простите меня, что все это случилось.
Преданный Вам Н. Лесков.
29. 1891 г. Сентября 14.
14 сентября 91 г. СПб. Фуршт. 50, к. 4.
Сегодня я был обрадован. Лев Николаевич, Вашими строками, в которых есть упоминание о напечатают выдержек из Вашего письма. Очень был обрадован. Я чувствовал себя сконфуженным не столько перед Вами, как перед графиней Софьей Андреевной, Татьяной Львовной и Марией Львовной, которые могли подумать: "Что за разгильдяй такой!" А мне не хочется, чтобы они были мною огорчены, и, получив снисходительные слова от Вас, я теперь почему-то начинаю думать, что и они меня не осуждают за волшебный выстрел моего Фрейшица. Он человек не худой , и даже хороший (добрый и пострадавший), но скоропалительный. Худа, разумеется, никакого не вышло, - только немножко позлее Вас потрепал Мещерский и tutti frutti (*), но Вы ведь "с того растете". Ге убедил меня, что надо не сердиться, а радоваться, когда имя Ваше носят яко зло, и я теперь это понимаю и чувствую. И тот единственный, который дерется Вами, как Позднышевы "дрались своими детьми", вводит меня гораздо в большее смущение... В защиту человека мира и любви раздается единственный голос человека, не ищущего мира и не понимающего иной любви, кроме "адюльтера"... Только и остается сказать: "О Господи!" Живу я действительно в суете, но не обладаем и не обитаем суетою. Я мужествую и борюсь с нею, но я очень одинок. Бывало, приходят Поша, Ругин и Ваня, а теперь совсем "по мыслям" слова сказать не с кем, и притом я очень болен. Никак не могу научить себя стерпливать мучения физической боли, которая подобна самой жестокой зубной боли, но на огромном пространстве (вся грудь, левое плечо, лопатки и левая рука). Как это больно - выражается тем, что Пыляев, у которого была angina - во время ее приступов кричал: "Пришибите меня!" И во все это время я все помню и все привожу себе на ум то, что надо бы помнить, а боль перебивает. Я все думаю тогда о Вас: как Вы брали верх над болью? Какой тут есть практический прием? Когда отпустит, я опять живу и не унываю. Такой работы, "в которую бы можно уйти по уши" - у меня нет. И как ее выдумать? Мне кажется, будто Вы можете мне что-то присоветовать. Если можете - посоветуйте. Дело это мне может полюбиться уже по одному тому, что его придумали для меня Вы. Если же будет неудобно - я скажу - почему оно мне неудобно. Я хотел купить себе крестьянскую усадьбу на берегу моря (близ Выборга), 60 десятин земли, домик, двор, лесок, лошадь, 4 коровы, 6 овец и 30 кур, плужок и борона, - да не знаю, придет ли ко мне Ругин пахать - чего я не умею и не могу, - и жить вместе да еще сомневаюсь, как мне воспитывать девочку, мою сиротку, которая учится в немецкой школе. Вот и является разносилье! И думается опять: пусть уж так остается, как было. Вы это знаете и отлично описали, - состояние досадительное, с которым помириться никак невозможно. К девочке я привязан, и она меня жалеет и любит, так что разлучаться нам - это значит замучиться: она была брошенная, я ее сам на руках носил по солнышку, когда она страдала в детстве, а теперь мы сжились, и она в свои ранние годы и по духу-то родная мне стала. А мне, больному, все с ней не пополнить, - надо, чтобы она училась и преимущественно у немцев, где нет, или почти нет, многих вредностей казенной школы. И вот я опять обрекаю себя оставаться при старом положении и могу работать только за письменным столом, а вечером дитя мне читает. Что же тут придумать, чтобы "уйти по уши"? Однако не думайте, что литературный мир меня затягивает. Этого нет: я к этому миру отношусь очень не горячо и знаю, что стоит всего человеческого внимания. О попе я писал, потому что он интересовал Хилкова и был интерес выяснить: коего он духа. У Павла, конечно, дело интересное, но ведь "брат наш Павел пишет нечто неудобовразумительное" (Петр, II, 3, 16), но это, что я в последний раз у него вычитал, очень хорошо и общей программе Христовой миссии чрезвычайно соответствует. Я не замечал еще у Вас нигде внимания к другим тоже очень замечательным словам Павла о вероятности конечной судьбы духов, оттерпевших весь курс земного обитания. Пусть Вас и не занимает вопрос о так называемом "оправдании", но есть очень замечательное умствование, или, может быть, лучше сказать, умопроницание Павла о том, что ничто духовное совсем не погибает и не придет в ничтожество. Раб, схоронивший талант, все-таки сам уцелеет, - он только прогорит, а потом в новых проявлениях обрастет мясом и может поправиться и даже непременно должен поправиться и доспеть в полноту того, что "вся добра зело", - "все очень хорошо". Это все в том же I посл. к Крф. III, 12-15. Посмотрите, пожалуйста, в эти строки, - они очень любопытны и очень утешительны. Прогорит, но "сам спасется"... "Сам"-то этот, ведь это чудесно! То это я, здешний представитель его "самости", а сидит во мне он "сам", и находится он в таком тесном сближении с "пакостником плоти", что тот его и может совсем опакостить, но и только, а он через то его "самого" совсем не погубит... Нет, этот "сам" так хорошо задуман, что ему уничтожиться нельзя: "у него дела сгорят", он потерпит урон, но сам спасется" (изгарью), - "выйдет как бы из огня"... то есть "выжига"... И этого и Гелленбах не заметил, и Сведенборг тоже, и Лессинг не упоминает об этом, хотя это шло ему так сильно на руку против злых речей Геце! А этот же Павел говорит, что "телесное упражнение малополезно" (I к Tм. IV, 8), что "родители должны собирать имения детям" (2 Крф. XII, 14) и т.п., с чем не дай Бог впасть в согласие. Как бы хорошо было живо и просто нарисовать картину деятельности этого человека! Жаль ведь его терять совсем, в хламе "талмуда". Ваше "Краткое изложение Евангелия" тоже не сразу впечатлевается. Я в нем нашел теперь для себя много такого, что прежде не заметил. Укрепляйте меня не часто, но изредка словом Вашим.
