Зверь, словно опомнившись, трясет в воздухе разъеденными до крови рогами и с отчаянием, перед которым отступает даже страх, проносится мимо меня. Я вижу, как он в беге широко разбрасывает задние ноги, как из-под плоских копыт летят камни. И, кажется, уже ничего не различая впереди, зверь со всего разбега валится в заводь. Столб искристых брызг поднимается высоко, и на гальку летят клочья бледно-желтой пены.

Теперь только я успеваю укрыться за кустом. Мне никогда не приходилось видеть, как купаются в реке звери.

Сокжоя почти не видно за пылью взбитой воды, мелькают лишь рога да слышится глухой, протяжный стон, не то от облегчения, не то от бессильной попытки стряхнуть с себя физическую боль. Но вот звуки оборвались, успокоилась заводь. Сокжой стоит по брюхо в воде, устало пьет и беспрерывно трясет то своей усыпанной блестящей пылью шубой, то могучими рогами. Даже в реке его не оставляют пауты. Он начинает злиться, бить по воде передними ногами и неуклюже подпрыгивать, словно исполняя какой-то дикий танец.

Каким забавным кажется взрослый сокжой в этих необычных для него движениях! Он напоминает мне купающегося ребенка, с восторгом шлепающего по воде руками и ногами.

Но всему, кажется, есть предел. Зверь, будто почуяв опасность, вдруг выскочил на берег. Он опять ищет спасения в беге. Я мгновенно поворачиваюсь к нему, ложе карабина прилипает к плечу.

Грохочет выстрел. В знойной тишине коротко огрызается на него правобережная скала. Пуля, обгоняя сокжоя, взвихривает пыль впереди него. Это мне и нужно! Зверь круто поворачивает назад и, охваченный страхом, несется на меня.

Глаза тревожно шарят кругом, ноги готовы вмиг отбросить в сторону тяжелый корпус.

Теперь все подозрительное вызывает в нем страх. Увидев меня, он бросается в реку, огромными прыжками скачет через заводь и исчезает в бурном потоке Зеи. А над косой носятся обманутые пауты, не понимая, куда девался зверь. Сокжой, благополучно миновав наносник, выбирается на крутой противоположный берег и скрывается в зеленой чаще леса.

Пора возвращаться. Солнце сушит позеленевшую землю. В полуденной истоме млеет тайга. Ни птиц, ни звуков, даже комары присмирели. Стрекозы бесшумно носятся в горячем воздухе.

В лагере тоже покой. Стадо отдыхает, плотно прижавшись к дымокурам. Люди под пологами пьют крепкий чай.

По долине вдруг пробежал ветерок, встревожился лес, повеяло прохладой. Олени, разминая натруженные спины, разбрелись по лесу.

Часа через два наш караван уже пробирался по чаще и болотам.

Предположение Улукиткана оправдалось: тропа, проложенная сокжоем, помогла нам благополучно перейти марь, выйти к подножию левобережных гор, образующих долину Зеи. Как только под ногами оказалась сухая земля, проводники повеселели, Николай запел, растягивая однотонные звуки. А Улукиткан взобрался на своего оленя и, покачиваясь в седле, покрикивал ободряющим голосом на животных.

Мы продолжаем продвигаться на север. Долина все так же просторна. Русло Зеи на всем своем протяжении прижимается к правой стороне долины, стачивая спадающие к ней крутые отроги гор.

В тучах гаснет кровавый закат – вестник непогоды. Вечер холодный. Угрюма, без птичьих песен, лиственничная тайга. Пора подумать о ночевке.

Улукиткан торопит оленей. За озерком он сворачивает влево, переводит караван через густую осоку, и олени мягко зашагали по бархатистому мху к поляне. Неожиданно из зарослей багульника выскакивает заяц. Мелькает по просветам, несется вперед, точно удирая от стаи борзых, но вдруг останавливается, поднимается на задние лапы, разочарованно оглядывается – за ним никто не гонится.

– Счастье твое, косой, что собаки отстали! – говорит добродушно Василий Николаевич.

У края поляны мы остановились на ночлег. Заяц еще долго наблюдал за нами, потом неохотно поковылял в перелесок.

На второй день в полдень мы поднялись на небольшую возвышенность. Наконец-то видим Становой! Его скалистые гряды протянулись перпендикулярно направлению долины, как бы преграждая нам путь. Хребет, когда на него смотришь с юга, кажется грандиозным и недоступным.

По небу бродят, как хмельные, облака. Это опять к непогоде. Улукиткан торопится. Непременно хочет сегодня добраться до устья Лючи и успеть до дождя переправиться на правый берег этой быстрой речки.

Когда нет солнца, когда тучи давят на горы и шальной ветер рыщет по тайге, неприветливо бывает в этом пустынном крае. Нет здесь цветистых полян, красочных лужаек. Даже летом ваш взгляд не порадуют заросли маков, огоньков, колокольчиков. Открытые места, хотя мы и называем полянами, – это не то, что обычно понимается под этим словом. Их глинистая почва почти никогда не прогревается солнцем, тут вечная мерзлота, и растительность на ней очень бедная. Ерник, кочки, обросшие черноголовником, да зеленый мох – вот и все. И всюду вода. Она образует или сплошные болота, затянутые троелистом, или сети мелких озеринок. Сама же тайга, покрывающая три четверти долины, редкая, захламленная, а деревья низкие, комелистые, корявые. Все это: и кочки, и мох, и стылые озера, и горбатые скелеты лиственниц, склонившихся в последнем поклоне, – делает картину суровой. Только стланики здесь благодушествуют!

Одиноко чувствуешь себя в этих забытых местах. Человек не оставил здесь ни могил, ни огнищ, ни брошенных чумов. Лишь изредка увидишь уже сгнивший пень и с трудом различишь на ней след топора. Значит, когда-то сюда заходили люди. Какая нужда гнала их в эту глушь и какой же нужно было обладать приспособленностью, чтобы просуществовать здесь, среди скупой природы! Но все это было, конечно, давно. Нынешние потомки бывших кочевников эвенков не пожелают повторить горькую судьбу своих отцов.

Наши голоса, крик Майки, треск сучьев под ногами оленей непривычно отдаются в застойной тишине.

Мы выходим на широкую прогалину и слева у реки видим дымок. Вот уж этого никак не ожидали!

– Какой люди тут живут? Однако, ваши. Эвенки зачем сюда придет? – в раздумье говорит Улукиткан, обращаясь ко мне.

– Здесь где-то должно быть подразделение рекогносцировщика Глухова. Может быть, он?

– Ваши или наши – нужно заехать, – вмешивается в разговор Трофим. И мы направляемся к реке через кочковатую марь.

Собаки прорываются вперед, но быстро возвращаются. Значит, там чужие. Кто же это может быть?

С трудом выбираемся к реке. На берегу под толстой лиственницей дымится костерок, рядом с ним, подпирая спиной ствол дерева, сидит молодой парень. Он что-то достает из тощей котомки, кладет в рот и лениво жует. Во взгляде, которым он встречает нас, полное равнодушие. Он даже не встал, будто ему было лень пошевелить длинными ногами. Кучум подошел к нему, бесцеремонно обнюхал, посмотрел нахально в глаза и, решив, что человек ненадежный, лег рядом.

Это был рабочий из нашей экспедиции. Мы его сразу узнали.

– Здорово! Откуда идешь? – спросил его Василий Николаевич.

– Откуда бы ни шел – там меня уже нет.

– Ишь ты, ершистый какой, и здороваться не хочешь? Звать-то тебя как?

– Ну, Глеб.

– Имя подходящее. Что же ты тут делаешь?

– Вчерашний день ищу.

– Да ты, паря, опупел, что ли? Делом спрашиваю: куда идешь? – повторяет сдержанно Василий Николаевич.

– В жилуху… – бурчит тот недовольным тоном.

– Видать, широко шагаешь: штаны порваны, да и подметок не осталось, – говорит Трофим и оборачивается ко мне. – Останавливаться придется, что-то неладное с парнем. Тут и пообедаем.

Мы быстро развьючиваем оленей, но животные не идут кормиться, так и остаются возле дымокуров. Меня очень встревожила эта неожиданная встреча. В поведении Глеба была какая-то странность. Не случилось ли что в подразделении?

– Ты у рекогносцировщика Глухова работал? – спрашиваю я.

– У него.

– Где же он сейчас?

– По речке Люче двинулся вверх.

– Разве на Окононе закончили работу?

– Кончили, иначе не поехали бы на Лючу.

– А ты почему не пошел с отрядом?