– Пойдем?

– Да, – сказал Доктор, отчаянно пытаясь освободиться от веревки. – Только сначала, будь добр, сними с меня эту дрянь.

Большеголовый молча кивнул и выполнил его просьбу. Доктор, освобожденный от ненужных пут, протянул ему мое тело и проворчал:

– Возьми его.

– Конечно, – малыш Копер снова удивил меня своей силой. Легко приняв негнущееся туловище, зажал под мышкой. Доктор, глядя на него, слегка кивнул каким-то своим, одному ему известным мыслям, развернулся и, широко шагая, направился куда-то в ночь. Большеголовый, довольно бубня, последовал за ним.

Так мы и шли. Вернее, меня несли – бубнящий Копер, замыкающий мини-процессию. А впереди – Доктор, который тоже ворчал себе под нос. Но его ворчание сильно отличалось от довольного лепета большеголового. Доктор был явно сердит.

– Три с половиной тысячи лет! – глухо доносилось до меня. – Ровно три с половиной тысячи лет я должен бегать за этими кретинами, выкрадывать их трупы и возвращать им жизнь. А ради чего? Сказали – надо, и я бегаю по всей Земле, как полоумный, стараясь не выпускать из виду всех четверых!..

Палящее солнце сожгло силы и разум за каких-то два часа. Боль в связанных высоко над головой и натянувшихся под тяжестью тела жилах уже не была такой невыносимой. В определенной степени она была даже приятной – давала понять, что организм еще жив и терпит. Но все равно раб умирал.

Раб был я, и умирал тоже я. За то, что молоденькая дочь моего господина, авгура Гнея Флавия Корвина, знатока гаданий по птичьим потрохам, звездам и прочим приметам, решила, что влюбилась в меня. А может, и в самом деле влюбилась. Это было уже неважно. Плохо было то, что я поддался очарованию ее молодости и стал жить с ней, как с женщиной. Еще хуже, что я позволил себе увлечься и потерял осторожность. И был схвачен на месте преступления. А потом, как наглядный пример для всех рабов, подвешен на столбе, за связанные в запястьях руки. Прямо под палящим солнцем, на Аппиевой дороге – там, где наезженная колея сворачивала к вилле знатного авгура, моего недавнего господина.

Поначалу страшно досаждали мухи и слепни, облепившие тело сплошной массой. От их укусов было нестерпимо больно, и я дергался на столбе, добавляя к этой боли боль в рвущихся суставах рук. Но потом тело вспухло, и на укусы стало плевать. Треснула, выламываясь в плече, кость, и я сошел с ума. Плевать стало на все совершенно.

И вот теперь я висел без сознания – сознавая, однако, что происходит. Я понимал, что умираю, подвешенный на столбе – в назидание всем тем, кто, может быть, лелеет в голове мысли, сгубившие меня. Рабы при виде подвешенного внимали предупреждению и торопились перейти на другую сторону дороги, чтобы, не глядя по сторонам, побыстрее убраться прочь. Великий и мрачный Рим умел заставить бояться себя и свих граждан. А моя маленькая любовница даже не пришла бросить прощальный взгляд на того, кого совсем недавно с таким пылом обнимала.

Знаете ли вы, чем смерть похожа на любовь? Она так же внезапна и неотвратима. И в этот раз она меня не разочаровала. Вдруг стихла боль в искалеченных руках. Стало ясным, как горный родник, сознание. И я бы уже не смог пошевелить ни одной частью тела, даже если бы очень хотел. Однако – совсем не хотел. Слишком приятным было ощущение общего и полного покоя. Не менее приятным, чем прежде – чувство абсолютного беспокойства.

Но покоя мне не дали. Какой-то молодец в коротком военном плаще остановил своего коня напротив столба, вынул из-за ремней, обтягивающих лодыжки, широкий армейский нож и небрежным жестом кинул его в моем направлении. Чуть выше перетянутых кистей. Веревка тенькнула, разделяясь под напором острого лезвия, я упал вниз, ударился о землю и мягко сложился втрое безжизненным телом.

Солдат соскочил с коня, подхватил меня на руки и понес к своему скакуну, на ходу ворча под нос:

– Полторы тысячи лет! Здесь, там, и везде успеть надо, за всеми четырьмя проследить! Как я устал!..

…Самое забавное – то была бесполезная жизнь. Я многое узнал, прислуживая авгуру во время церемоний, мог бы и сам отлично исполнить его роль, но кому нужны гадания, если свою-то судьбу гадающий предсказать не в состоянии? Невозможно это.

– Как же я устал! – ворчал Доктор. – Оживишь его – и начнутся бесконечные расспросы. Как будто я могу знать, что там задумали Великие! Когда же это кончится?..

– Скоро, Доктор, – весело сказал Копер. – Нынче вы оживите его в последний раз. Знамения были ясные. Четверо впервые собраны вместе. Лента Мебиуса заканчивается.

– Она никогда не заканчивается, – возразил Доктор. – Я в это уже не верю. Мы будем проходить ее виток за витком, и обе стороны будут, как одна, и конца у нее нет. А ты что – не так думаешь?

– Изнашивается все, Доктор! И лента Мебиуса, истершись, порвалась. И закончилась, как заканчивается все в этом мире. Как закончится когда-нибудь и сам мир. А что по сравнению с ним какая-то лента Мебиуса? Знамения были ясные. Этот раз – последний.

– Старый софист, – отмахнулся Доктор. – Откуда тебе знать?..

Доктор, ты забыл слова напутствия, – неприятно хохотнул Копер.

Доктор появился в поле моего зрения так внезапно, что я удивился его прыти. Удивился и напряг слух. Сейчас должно было прозвучать нечто, что – я это чувствовал! – станет очень важным для меня в ближайшем будущем.

– А я и не знал их, Соглядатай! – грозно сказал Доктор. – Если ты, конечно, помнишь об этом.

– Значит, время еще не пришло. Значит, это я поторопился. Когда выйдут Сроки, ты все вспомнишь, Доктор, – поспешил оправдаться Копер.

Доктор угрюмо промолчал.

Я был разочарован. Я ждал Чего-то. Но, если Что-то и прозвучало, то его важность осталась для меня сокрыта. А это было равносильно тому, что я ничего не слышал.

Странная пара – Доктор и Копер – продолжали идти вперед. Оба молчали, но их молчание было разным. Доктор молчал угрюмо и сердито. Звук, с которым при дыхании воздух вырывался из его ноздрей, говорил о том, что он почти в бешенстве. Но я ему завидовал – он мог дышать. А это уже много.

Копер молчал по-другому. Его молчание было безразличным. В отличие от Доктора, в голове у которого копошились не самые приятные мысли, в большом черепе его спутника никаких мыслей, кажется, вообще не было. Он был всецело поглощен тем, что нес меня.

Странно, но большеголовый, кажется, вовсе не устал. Хотя при жизни я весил под девяносто килограммов, а окоченение, сковавшее тело, должно было сделать его вовсе неудобным для переноски. Но Копера даже одышка не мучила. Ему было все равно, сколько килограммов он несет зажатыми под правой рукой. Мой вес и мое состояние мало трогали большеголового. Мне стало даже немного обидно.

Правда, только немного. Разум мой – странно, правда? мозг, выбитый шестью пулями, остался на стене, а разум все еще не покинул тело – так вот, разум был занят решением куда более важной задачи. Я по-прежнему силился понять, в какое место направляются Доктор и его спутник, куда они несут окоченевшего меня.