Прошло всего-то около получаса, когда перезвонила обладательница прежде тусклого, но теперь ожившего голоса. «Простите, я по поводу нашей встречи… А вы не согласились бы встретиться ещё и с моим мужем? Он более практичный человек…» Екатерине Юрьевне «более практичный человек» совершенно был не нужен, однако отказываться не стала. «И… – продолжала Марина, – может, лучше не в кафе, а прямо в его студии?» – «Почему “студии”?» – «Он художник». – «Ну хорошо, продиктуйте адрес». Марина назвала координаты и добавила: «Я вас встречу на улице. Рядом с домом».

В эту ночь Екатерине Юрьевне отчего-то почти совсем не спалось. Может, установившаяся в городе духота была тому виной или состоявшийся накануне разговор с подругой. Её, то есть подруги, напоминания о неверном, фактически уже давно, последние лет пять, не живущем с Екатериной Юрьевной, как положено супругам, муже. Словом, разворошила подруженька осиное гнездо.

Тогда, летом 1981 года, когда Катя вернулась в Краснохолмск прежней Поваровой, её старший брат при их первой же встрече клятвенно пообещал: «Рыпайся не рыпайся, сестрёнка, но достойного женишка я тебе подберу. И попробуй только от него отказаться!»

Катя всегда относилась с огромным почтением к старшему брату, восхищалась его способностью жить, всегда добиваясь своего. Кажется, он был единственным человеком в этом мире, мнением которого она дорожила, к которому прислушивалась. Николай слов на ветер обычно не бросал. Сказал – сделал. Ровно так же случилось и на этот раз. Познакомил сестру со своим хорошим знакомым, примерно тех же лет, что и он (выходит, на пять лет постарше Кати), и так же, как и он, работающим «по партийной линии». «Шишкой», хотя далеко и не крупной, скорее районного, чем городского или областного масштаба. Кате ничего в этом претенденте на её руку и сердце было не мило, то был явно не «герой её романа». Но ей вот-вот должно было стукнуть двадцать пять, остаться старой девой – только вражине такого пожелаешь. Да и рекомендации брата много что значили. К тому же и фамилия жениха ей очень понравилась. Екатерина Юрьевна Милославская! Звучит. Как будто исторический роман читает. Словом, она, пусть и скрепя сердце, согласилась.

Уже став Милославской, не спешила, однако, обременять себя ребёнком. Не испытывала желания подарить ещё кому-то жизнь. К тому же от нелюбимого мужа. Это шло вразрез с желаниями самого супруга: ему-то страстно хотелось своего продолжения. Отсюда постоянно возникающие размолвки. В конце концов, уже на пятом году замужества, Екатерина Милославская поддалась и забеременела. Дочь родилась за год до того, как началась вся эта катавасия.

Всё произошло так стремительно! Та относительно благополучная, оберегаемая вездесущими МВД, КГБ с таким тщанием цитадель, в которой она, кажется, нашла себе уютную нишу, оказывается, все эти годы подтачивалась каким-то грибком-невидимкой и едва ли не в одночасье превратилась в труху. Её муж, удачно присосавшийся к питающему его вымени, вдруг обнаружил, что корова-то мертва, вымя быстро ссохлось и питаться ему дальше вроде как и нечем. Удачливый добытчик, кормилец при прежних властях обернулся никудышным приспособленцем при нынешних. Гибкости, сообразительности ему не хватило. Он стал тонуть, а Екатерину Милославскую как будто осенило: «Да пошёл он к чёрту! Зачем мне такой? Вечно ноющий, беспомощный». И что, конечно же, самое главное – по-прежнему нелюбимый. Нежеланный, недорогой. Словом, лучше одной.

Хотя прежде чем расстаться с мужем, по привычке посоветовалась с братом. Тот, в отличие от супруга, уже сориентировался в новой обстановке, понял, какими широчайшими возможностями проявить себя во всей красе, во всю удаль молодецкую наделён отворившийся перед ним, готовый принять его с распростёртыми объятиями новый «демократический мир». Спорить, переубеждать сестру не стал. Она же, разведясь, сумела, благодаря только что родившейся дочери, сохранить за собой и квартиру, и приличную сумму в долларах на счетах одного из иностранных банков (это уже брат её вовремя подсуетился). Словом, реформы и девальвации на её сбережениях совсем не сказались. Скорее, финансы приумножились.

Ровно в четыре, как договаривались, у Екатерины Юрьевны не получилось: их «летучка» затянулась – к указанному ей дому подъехала уже в пятом часу. Но хоть и опоздала, у крылечка дряхленького, почти сельского вида домика, таких в Краснохолмске ещё пруд пруди, её встретила терпеливо дожидающаяся маленькая, худенькая, вертлявая женщина. «Здравствуйте, я Марина. Пожалуйста, прошу вас», – угодливо отворила перед гостьей входную дверь. Потом вверх по пошатывающейся под тяжестью сразу двух персон деревянной лестнице. «Извините, здесь всё так запущено. Дому больше ста лет… Нет-нет! За эти перильца лучше не браться… Сюда, пожалуйста. Только голову вначале опустите».

Наконец вошли. Екатерина Юрьевна помнила: муж-художник, студия. Поэтому и рассчитывала, что её сейчас встретит вдохновенный, длинноволосый творец в испачканном красками живописном балахоне, за мольбертом, с палитрой в одной руке, с кистью в другой. В чём-то её ожидания оправдались, в чём-то нет. Волос действительно много, слегка вьются и стоят дыбом. Взгляд немножечко сумасшедшего. Большое сходство с объективно отражающими действительность фотографиями Эйнштейна и Эйзенштейна. Скорее всего, какой-нибудь «штейн» и этот, а Екатерина Юрьевна, надо в этом признаться, немножко антисемитка… Совсем чуть-чуть. Она ещё не знает, что ей сказать, что сделать, а потенциальный «штейн» уже успел ухватить гостью за руку, энергично потряс: «Иннокентий Михайлович Небаба». Следовательно, ошиблась Екатерина Юрьевна: не «штейновские» у него корни-то, а, скорее, хохляцкие. Впрочем, те и другие примерно одного поля ягодки. Но что никак не совпало со стереотипным представлением, каким должен выглядеть истинный художник, – это наряд. Вместо ожидаемого испачканного красками балахона – довольно приличный, хотя и заметно поношенный костюм из тёмно-синего вельвета. Правда, вместо галстука нечто смахивающее, скорее, на тёмно-коричневый шнурок для ботинок. «Салве, госпожа Милославская! – И голосок у него тонюсенький, никак не соответствующий его довольно большому, хорошо за метр восемьдесят, росту. – Наслышаны о вас. В первую очередь как о ближайшей родственнице нашему… – пальцем вверх, – экс юнге леонем. По когтям можно узнать льва. И львицу тоже».

Екатерине Юрьевне редко по жизни приходилось общаться с такого рода «живописными» людьми. Основной её контингент – относительно состоявшиеся в этом мире люди. Но из уже пусть и скупого опыта она сумела извлечь для себя тот вывод, что в основной своей массе это люди, с одной стороны, пребывающие в полной уверенности, что они небожители, а все остальные, «непосвящённые», не более чем путающийся у них под ногами мусор, а с другой, если исходить из чисто житейских мерок и соображений, не лишённые сознания своей ущербности и по этой причине частенько юродствующие. Судя по всему, этот пытающийся что-то ещё лопотать на латыни относится к их числу. Это же соответствовало и услышанному недавно от Инны Иосифовны, когда она рекомендовала родственников девушки: «Нищета».

Пока Екатерина Юрьевна непроизвольно вытирала о жакет только что побывавшую в потной горсти художника руку, тот продолжал свою очевидную домашнюю заготовку: «Но трепещи, Вселенная, когда голодная львица выходит на охоту! А вы, значит, пришли за нашей Афродитой? Приветствую ваш вкус! Нашу девушку хоть в Эрмитаж выставляй! Будет пользоваться огромным успехом!» Тут уже пришёл конец терпенью Екатерины Юрьевны, показала свои когти: «Что вы мелете?.. Думайте, о чём говорите! Я тут у вас не за экспонатом для музея. Мне нужна хорошая гувернантка, а не хорошенький экспонат. Чувствуете, я надеюсь, разницу?!» И словно воздух мгновенно выкачали из художника, как будто на глазах Екатерины Юрьевны похудел, сморщился – не таким уж и страшным он на деле оказался. Даже как будто попятился: «Вы меня неправильно поняли…»