В ярко освещенной операционной было тепло и спокойно. Из динамиков под потолком лилась классическая музыка. Здесь мой мозг легко освободился от всего, что не касалось предстоящей работы. Пациентка лежала передо мной без сознания, заинтубированная, с закрытыми глазами. Рак пророс из матки в мочевой пузырь. Задача была ясна и сводилась к тщательному иссечению и кропотливому ремонту. Анестезиолог кивнул. Можно начинать. Операционная сестра молча подала мне скальпель, и я сделала первый разрез. Музыка и негромкие переговоры моей бригады отступили на задний план, я продолжала работать, смаргивая пот, разъедавший глаза.

Два часа спустя на кожу были аккуратно наложены швы. Функцию мочевого пузыря удалось сохранить.

У себя в кабинете я снова приняла парацетамол, на этот раз с пригоршней отдающей металлом воды из-под крана. Я сидела за письменным столом и массировала виски. Передо мной на заставке монитора Элис и Зоуи смеялись на солнечном пляже. Сегодня утром в зеркале лицо Элис выглядело печальным. Пожалуй, миссис Филипс права, и Элис впрямь не хватает одобрения в семье. Возможно, его нет совсем. Мы вовсе не хвалим ее постоянно, что бы я там ни говорила. Сейчас я не могла припомнить, когда Элис в последний раз доставались от нас похвалы. Не представлялось возможности, а может, просто не хватало времени. С ней могло случиться что-то и похуже.

Я встала из-за стола и загляделась в окно. Передо мной открывалась панорама Северного Лондона: небо, дома, улицы, поросшие травой склоны Хампстедской пустоши, полускрытые за деревьями пруды с зеленой глубокой водой. Неужели я стала такой, как мой отец, и сама того не заметила? И теперь Элис кажется, что она должна побеждать, чтобы я была ею довольна?

Если я поработаю в обеденный перерыв, то смогу закончить обзорную статью о задержке внутриутробного развития для журнала «Репродуктивная медицина», в кои-то веки вернусь домой пораньше, застану Элис еще не спящей, и мы поговорим.

Перед полуднем меня вызвали в гинекологию – помочь в операционной на осложненных родах. Монитор показывал резкое снижение сердечного ритма плода между схватками. Я потянула на себя акушерские щипцы, и окровавленное личико со сплюснутым носиком появилось у выпяченного выхода из родовых путей. Глубокая эпизиотомия, последнее усилие, и роды состоялись. Крошечный мальчишка отправился прямиком на осмотр к ожидающим его педиатрам, а потом его, возмущенно орущего, вручили обессиленной матери. Отец склонился над ними, слишком потрясенный, чтобы хоть что-то сказать. Кивками выразив благодарность ассистентам, я стащила перчатки и удалилась, оставив заботы об отхождении плаценты и наложение вагинальных швов моему ординатору. Мне, охваченной беспокойством за свое родное дитя, нечего было сказать новоиспеченным родителям. Они вряд ли поблагодарили бы меня за честность, если бы я сказала, что роды пустяк по сравнению с тревогами, которые ждут их впереди.

На обратном пути в кабинет я встретила в коридоре несколько коллег. Все они спешили на прием или очередной обход. Я похлопала по карману халата в поисках мобильника, мне захотелось поговорить с Адамом. Когда мы проходили квалификационную подготовку и чуть ли не сутками дежурили на приеме в неотложной помощи, нам случалось встречаться в больничной столовой глубокой ночью. Устало прислонившись друг к другу над стоящими на пластмассовой столешнице стаканчиками с водянистым горячим шоколадом, мы силились осмыслить свалившийся на нас груз требований и испытаний. Сейчас ни о чем таком мы больше не говорили. Меня переключили на автоответчик секретарши Адама, и я оборвала звонок, не оставив сообщения.

Два последних на этот день пациента не пришли на прием, и я уехала рано. Зная, что Элис еще на занятиях, я выкроила время, чтобы поплавать в Центре досуга. На сиденьях у бассейна в такое время было полно родителей, болтающих друг с другом в ожидании, пока их дети переоденутся после уроков плавания.

На показательном заплыве в нашей школе отец устроился в четвертом ряду. Это было в среду, я точно помню. Прежде он никогда не приходил на школьные соревнования, потому что днем он всегда работал, но мне как раз исполнялось десять лет, и он попросил кого-то о подмене. Он сидел, ссутулив плечи и опустив уголки губ, и выглядел несчастным. Вот уже пять лет у него был несчастный вид.

Можно ли умереть от разбитого сердца? Моя учительница говорит, что можно. Пальцы моих ног поджимаются, цепляясь за край бортика. Сердце так колотится, что путаются мысли.

Звук свистка пронзает мой позвоночник, как раскаленный электрический разряд.

Едва коснувшись воды, я принимаюсь молотить ее ногами и рассекать руками. На первом круге я иду третьей. На следующем повороте вырываюсь на второе место. На последнем отрезке я не делаю ни одного вдоха, ни единого. Половину дистанции я прохожу вровень с остальными, а затем вырываюсь вперед. Хватая ртом воздух, я касаюсь стенки первой.

Эхо разносит над бассейном вопли учеников нашей школы. Я высовываюсь из воды и оборачиваюсь, чтобы взглянуть на отца. Он улыбается. В самом деле улыбается. Я не видела его улыбки с тех пор, как умерла мама.

Теперь я точно знаю, что мне нужно делать.

Вечером Элис отказалась от ужина и вела себя тише, чем обычно.

– Что-нибудь не так, детка?

– Мне не хочется есть. – Она пожала плечами, размазывая картофельное пюре по тарелке.

– Знаешь, сегодня я виделась с твоей учительницей…

Зоуи заинтересованно подняла голову.

Элис оттолкнула тарелку.

– Я больше не хочу, спасибо, – сказала она. – Мне надо упражняться.

Я направилась наверх вслед за ней, но, когда вошла в ее комнату, она уже держала в руках скрипку. И подняла на меня вежливо вопрошающий безразличный взгляд.

– Элли, тебе, наверное, хочется узнать, что сказала миссис Филипс…

Элис крепче сжала смычок, но ничего не ответила.

– Она сообщила мне, что у тебя оказались вещи, принадлежащие другим девочкам. Я знаю: если ты взяла их, значит, на то была причина…

– Они сами захотели дать их мне на время. – Элис провела смычком по струнам, извлекая из них негромкий диссонирующий звук. – Я обещала их сохранить.

– И все же…

– Сегодня я их вернула. Пусть теперь сами о них заботятся. – Элис прошелестела нотной страницей и нахмурилась. – Я позанимаюсь, мама, хорошо?

Я могла продолжить разговор, когда она закончит. Наверное, она будет готова к нему попозже. Но звуки скрипичных гамм не стихали целых полчаса, а потом сбивчиво, с парой длинных пауз, началась пьеса Моцарта. Я ждала, пока не убедилась, что Элис закончила, но, когда вошла к ней, в комнате было уже темно и она, ровно дыша, лежала в постели с закрытыми глазами. Я поцеловала ее, и она не шелохнулась. Все вокруг выглядело как обычно: туфли стояли ровно, одежда была тщательно сложена, и лишь фарфоровые матрешки на каминной полке привлекли мое внимание. На этот раз они расположились каждая отдельно, на одинаковом расстоянии и в порядке убывания размеров, хотя обычно были вложены одна в другую. Много лет назад я привезла их с московского конгресса акушеров. Я взяла матрешку. И нащупала что-то острое – фигурка треснула. Я стала осматривать все их по очереди и обнаружила, что каждая разбита. Самые мелкие развалились на несколько частей, осколки поблескивали на ковре. Шторы колыхались на ветру, окно было распахнуто. Наверное, матрешек просто сдуло ветром. Я тихонько прикрыла оконные створки.

Мы поговорим завтра, по дороге в школу. Тогда Элис и расскажет мне, что случилось. Зачастую только это время мы могли проводить вместе без помех. Я закрыла дверь и сошла вниз. Утренняя мигрень разыгралась с новой силой и требовала моего внимания взрывами боли. Мне были необходимы покой и темнота.

София наводила порядок на кухне. Она приплясывала, переступая с ноги на ногу под громкую поп-музыку, и ее конский хвост пружинисто подпрыгивал на макушке. За уборку пыли в детских комнатах отвечала она. Я выключила радио, и София обернулась ко мне с круглыми от удивления глазами.