Летнее солнце незаметно приближалось к полудню, щедро поливая жарким зноем из своей невидимой лейки лежащие внизу просторы. А просторы эти были бескрайними, хоть и назывались Красноярским краем. Куда ни кинь солнышко взгляд - всюду тайга, кедрач, лиственница и на фоне всей этой нерукотворной красоты с высоты солнечной орбиты виднеется какое-то несуразное пятно-проплешина, словно моченое мятое яблоко, надетое на блестящую спицу. И только спустившись ниже, с высоты птичьего полета можно разглядеть, что никакое это не сморщенное яблоко, а всего лишь, в одном лице, село Решеты и станция Решеты с проходящей через нее, от одного края страны до другого, железной дорогой, сверкающей на солнце рельсами. Тогда, в середине 60-х годов прошлого века, это был леспромхозовский поселок, с населением, немного разбавленным железнодорожным людом, который жил своими заботами и своей жизнью, особо не перемешиваясь с леспромхозовскими.
Середина 60-х годов прошлого века. Страна, одолев послевоенную разруху, сделала первые шаги в космос, а в поселке из всех благ цивилизации электричество, радио, клуб с привозными фильмами, да у председателя леспромхоза, говорят, телевизор есть - из Москвы привез. Но летнее солнце не особо вдается во все эти подробности, оно делает свое дело и щедро дарит сельчанам свое тепло, еще напоминая о том, что скоро обед. А в поселке и не забывали об этом, жизнь там идет своим чередом.
- Верка! Верка! Где ты?! - гремя кастрюлями на кухне кричит мать - русоволосая молодая женщина, роста ниже среднего, с приятным лицом, энергичными движениями.
- Ты что, спишь?! Время обед скоро! Иди сюда быстро! - зовет мать, не переставая убирать в стол посуду. В кухню выходят две двери - одна в сени, во двор, другая - в большую комнату. Дверь в большую комнату чуть приоткрылась и из-за двери, где-то ниже дверной, ручки вдруг высунулся одуванчик с двумя голубыми озерками глазенок. Озерки эти никак не походили на тихие сонные омуты. Наоборот, в них мелькали чертенята, готовые утащить их хозяйку на любой забор, в любой огород, на любое дерево. В этих глазенках сверкали молнии энергии, рвущейся наружу, туда, в мир, где есть что обрывать, откручивать, отламывать, разбирать, в конце концов.
Мать, повернувшись, грозно глянула в сторону головы-одуванчика, и один только взгляд укротил эти голубые источники энергии. Вмиг исчезли и чертенята, будто и не было, молнии потухли и глазенки затянуло льдинками смирения, да и как иначе, если на подоконнике еще лежал вчерашний свежесрезанный прут, а сзади под подолом все еще жгло и щипало.
- Здесь я, мамка, я не сплю давно, - произнес одуванчик, опасаясь выходить из-за двери. Сходство с одуванчиком этой детской головке придавали пышные волосы ослепительно-белого цвета, которые невесомым шаром опускались на детские плечики. Ни одна парижская фотомодель не могла и мечтать о таком блондинистом цвете волос, а Мэрилин Монро мог спасти от душевного расстройства и чувства неполноценности только тот факт, что ей никогда не попасть в село Решеты и не увидеть этой дивной шевелюры, на фоне которой все ее салонные завивки и укладки на голове выглядели бы не лучше обычного стога сена. Но обладательница всей этой красоты ни о чем таком не догадывается и не торопится выходить из-за двери.
- Ну, чего ты там стоишь? - продолжала мать. - Опять вчера коленки ободрала в кровь. И платье порвала. После Вальки они все как новенькие, а на тебе и неделю не дюжат! Голова одуванчика наклонилась вниз, словно глазенки уперлись в пол дополнительной опорой и не отпуская дверной ручки, в сторону пола одуванчик забубнил:
- Не буду я носить Валькины платья.
Мать пропустила мимо ушей эти слова:
- Ну зачем вы вчера залезли в огород к бабке Сазонихе?! Своих огурцов некуда девать, выбрасываем. Чего вас туда понесло?! И Томка твоя хороша - нынче в первый класс пойдет, ведь на год старше, а таскается везде за тобой. Небось тоже ей всыпали вчера, чтоб с тобой не связывалась!
Пока мать все это говорила, руки ее были постоянно заняты, наводя порядок на кухне. Вдруг с улицы раздался звонкий женский голос:
- Шурка! Шурка! Открывай, че скажу!
- Иду! - крикнула мать в окно и вышла во двор. Голова-одуванчик быстро исчезла за дверью. В кухню мать вошла с соседкой Зинкой, самой голосистой в улице бабенкой, которую никто не пытался переспорить, а просто терпели ее напористость, поскольку натуры она была незлобливой.
- Слушай, че скажу, - начала было Зинка, но мать ее прервала:
- Да я в лавку собралась, крупа кончилась.
Только Зинка не унималась:
- Погоди ты со своей крупой. Тут такое дело! Ты помнишь в тот выходной фильм в клубе крутили французский про любовь, помнишь?
Прошлый раз в поселок привозили фильм для взрослых, и мать не могла не помнить, как зал напряженно затихал, мужики забывали про свои папироски и пепел беззвучно падал им на брюки, а бабы прекращали лузгать семечки, когда на экране в полумраке спальни, под тихую музыку, он начинал нежно раздевать ее. Бабы, затаив дыхание, с шелухой на губах, жадно разглядывали открывающееся взору, по мере его действий, дивное белье на героине фильма, сопровождая глухим вздохом каждую новую деталь ее нижнего гардероба, а мужики напряженно вглядывались, стараясь разглядеть что же там дальше, под всеми этими тряпками.
- Ну, и что? - спросила мать.
- А то, - не унималась Зинка:
- Ты должна радоваться, что я о тебе забочусь. Надо не в лавку, а в промтовары бежать. Ты помнишь, какая на ней в кино была комбинация? Не поверишь. Люське сегодня такие же завезли, она мне по дружбе шепнула, а ты про крупу свою. Давай, собирайся, у меня очередь занята, на всех не хватит!
Мать знала, что спорить с Зинкой бесполезно, сняла фартук, взяла сумку, накинула платок, несмотря на жару:
- Верка! Иди сюда!
На крик в кухню вышла девчушка-одуванчик с коленками в зеленке и заштопанном в нескольких местах платьишке.
- Верка, я пошла по делам, вернусь - будем обедать. Никуда со двора. Сиди дома. Цыплятам налей воды, двор подмети, крыльцо подмети и курам насыпь. Я скоро буду, - мать с соседкой быстро ушли под торопливый говор Зинки. Верка взяла веник и шуганула им спящего на табурете кота.
