– Буду.

Продолжая разговор, они вышли из церкви. Олег запер входную дверь.

– А я не знаю. Если каждому щеку подставлять, они только рады будут. Беспредел начнется.

– Кто «они»?

– Карма у здешнего народа просто катастрофическая. Поколение за поколением все хуже и хуже. Поэтому вырождение. Я давно уже пришел к выводу – единственный выход в самосовершенствовании. Вы не согласны?

Олег забежал вперед и заглянул в глаза отцу Андрею.

– Сколько вам лет, Олег?

– Двадцать семь. А что?

– Вспомнил, какая у меня в голове в эти годы каша была…

На выходе со двора им встретился спешивший куда-то старик Шабалин. Он остановился и угрюмо посмотрел им вслед. Почувствовав взгляд, отец Андрей оглянулся. Шабалин отвел глаза и, опираясь на тяжелую палку, заспешил дальше.

– Кто это? – спросил отец Андрей.

– Это? Это бывший хозяин здешних мест и всей окрестной тайги. А может, еще и не бывший. Разные тут разговоры ходят, наслушаетесь еще…

Мать трех сыновей Боковиковых – Виталия, Василия и погибшего Ивана – невысокая седая женщина с тяжеловатым лицом чалдонки и настороженным ускользающим взглядом, сидела в ногах Машиной постели и растирала пальцами и ладонями какую-то сухую траву, ссыпая труху в большую глиняную миску, стоявшую у неё на коленях. Маша – худенькая девушка с красивым нежным лицом и испуганными неподвижными глазами – сидела на кровати, прижавшись в стене и поджав ноги.

– И отец у моего Михаила Касьяновича такой же был. Заработок получит – и за водкой. Видишь, идет с бутылью – тогда такие трехлитровые бутылки были – все, загулял Касьян, лучше не подходи. Будет пить, пока всю не кончит. Пьет и на лошадях катается. Лошадей не распрягал даже. Один пьет, сроду никого не позовет. Помаленьку пьет. Целый месяц пить может. А тетя Поля – свекровка моя – одна пластается. Слова никогда никому поперек не скажет. Работала с темна до темна. В таком широком фартуке все ходила, хлеб серпом жать нанималась. По сорок соток жала на чужих людей. Ей хлеба надают, сколько унесет, она его в фартук сложит и несет домой. Детей у них четырнадцать было – кормить-то надо. Э-э, девка, да ты опять сомлела. Неинтересно тебе про жизнь про нашу. Конешное дело – это когда было-то. А как ни крути, все оттудова пошло… Может, песню спеть?

Маша чуть заметно склонила голову.

– Я тебе её уже сколь разов пела. Видать, на сердце легла. Иван её тоже уважал. Спой, говорит, мама, отцову любимую. Васька – тот сам пел, а Иван – чтобы я…

Негромким приятным голосом запела:

– Сине море без прилива, моряк плавал по волнам…

Окна в комнате завешены тяжелыми шторами – свет едва пробивается. На столе – отключенный компьютер, стопки книг экономического вуза, большой букет свежих полевых цветов. На стене – фотография весело смеющейся Маши. Другой стол весь заставлен яркими детскими игрушками – видно, что к ним давно не прикасалась ничья рука. Резким контрастом ко всему – современный пятизарядный карабин, пристроенный у дверей под большими оленьими рогами.

Пение оборвали стук в ворота и хриплый яростный лай заметавшегося во дворе Кармака. Аграфена Иннокентьевна торопливо отставила миску с травой, подошла к окну и осторожно выглянула. В двухэтажном особняке Аркадия Зарубина комната Маши была наверху, и сверху можно было разглядеть стучавших. Это были Олег и отец Андрей. С противоположной стороны улицы уже выглядывали из-за заборов и приоткрывшихся калиток соседи…

– Господи, дождались, – перекрестилась Аграфена Иннокентьевна и, тяжело ступая по крутой лестнице, стала спускаться вниз.

Как только она скрылась за дверью, Маша метнулась к карабину, умело передернула затвор, заскочила с карабином на постель и, направив ствол на дверь, стала ждать.

Аграфена Иннокентьевна оттащила Кармака от ворот, зацепила цепь за крюк у сарая и отодвинула тяжелый засов калитки. Олег и отец Андрей еще не успели зайти во двор, как у ворот резко затормозил запыленный уазик, и из него торопливо выпрыгнул Роман Зарубин. Он хлопнул Олега по плечу, крепко и внимательно пожал руку отцу Андрею.

– Простите великодушно, батюшка. Спешил вас перехватить – говорят, в церковь пошел. Я туда – никого. Так, конечно, долгожданных гостей не встречают, еще раз прощения прошу. Заходите, заходите…

Все вошли во двор. Захлопнувшаяся калитка и высокий забор отрезали их от любопытных взглядов.

– Проходите в дом, – пригласил хозяин. – Олег, показывай дорогу.

Олег и отец Андрей поднялись на крыльцо, вошли в дом. Зарубин придержал Аграфену Иннокентьевну.

– Как она?

– Роман, ты б её сейчас не ворошил. Я в погреб спустилась картошки набрать, а она спугнулась чего-то. До сих пор не в себе.

– Срок подошел, Иннокентьевна, начинать надо. Не вовремя батюшка приехал, ну да что теперь.

– Ты же срок на осень считал. Случилось чего?

– Еще не случилось, но может. Очень даже может. А ты давай сейчас к себе беги. Беги, беги. Василий вернулся.

Аграфена Иннокентьевна охнула, приложила руку ко рту, как-то жалко, неверяще посмотрела на Зарубина: – Правда, что ль?

– Правда, правда, своими глазами видел.

Аграфена Иннокентьевна с неожиданной легкостью сорвалась с места…

Она торопливо шла по узкому деревянному тротуару, иногда даже пробегала несколько шагов и чувствовала, что чуть ли не каждый, кто попадался навстречу, останавливался и смотрел ей вслед. Взгляды были любопытные, неприязненные, иногда злые, иногда сочувственные. Но Аграфене Иннокентьевне почему-то они все казались испуганными, и она, с неожиданным для себя ожесточением, шептала: – Теперь посмотрим, как оно все обернется… Теперь все разберем…

– Слышь, Аграфена, – окликнул её от магазина старик Шабалин. – Поди-ка сюда!

– Чего надо? – так и вздернулась она вся, с ненавистью глядя на тонкие синюшные губы бывшего властителя этих мест.

– Твой интерес, потом, смотри, не пожалей.

Аграфена Иннокентьевна нехотя сделала несколько шагов к кучке мужиков, как всегда, окружавших высокую худую фигуру хозяина.

– Пенсию который месяц не везут. Чем Василия встречать будешь? Какая радость на пустое брюхо и сухую глотку? Так?

– Моя забота, – огрызнулась Аграфена Иннокентьевна.

– Понятное дело, твоя. Только мы не по нынешним, а по прежним нашим законам проживать должны. Как тогда провозглашали? – Человек человеку кто?

– Друг и товарищ, – услужливо подхватил Шевчук.

– Во. Правильные лозунги были. Мне, старику, деньги девать особо некуда. Сама знаешь – живу тихо, незаметно. – Он протянул Аграфене Иннокентьевне деньги. – Держи. Разбогатеешь – вернешь, не сможешь – поминать не буду. Держи, держи!

Аграфена Иннокентьевна руки навстречу не протянула, шага вперед не сделала. Рискнула глянуть в мертвые глаза Шабалина.

– Чего это ты раздобрел? То в упор не видишь, то последнее отдаешь.

– Интерес имею, – не смутился тот. – Кто раз одолжится, глядишь, во второй раз заглянет. А мне, старику, добрый гость в радость. Я ведь тебя не в первый раз выручаю. Не забыла еще?

– На том свете помнить буду.

– На том – ни к чему, а на этом – в самый раз.

– Боишься, что ль, чего?

– Чего нам с тобой бояться? Не сегодня-завтра из списков вычеркнут.

– С каких таких списков?

– Жильцов. Которые последние денечки на этом свете доживают.

– Не нужны нам твои деньги.

– Тебе не нужны, а Василию, пока оглядится да поймет, что к чему, еще как понадобятся. Не ждала, что срока не досидит? Или знала?

Иннокентьевна догадалась, что это и был тот вопрос, который вывел Шабалина ей навстречу, и еще больше насторожилась.

Их разговор привлек всеобщее внимание. Подходили, вытягивали шеи, прислушивались.

– А что, тетя Феня, может, сбежал Васька? У него не заржавеет, – выкрутился откуда-то сбоку Степка Добрецов.

– Какой он тебе Васька! – оборвала Аграфена Иннокентьевна. – Забыл уже, как я тебе занозы из задницы вытаскивала?