Жалко, в строяк я так и не попал – завалив два экзамена в весеннюю сессию, я предался пессимизму и трусливо, молчком, по-английски, взял да и уехал домой. Чем изрядно шокировал руководство «Звёздного» и обидел поручителя своего Женьку Блинова, которого уже не видел тыщу лет и который, по слухам, стал православным священником и песен Розенбаума, наверно, больше не поёт…

(на эту же тему см. ст. «Хмырёк с вилами»).

Алушта, солнце моё!

Так исторически (или истерически) сложилось, что на четвёртом курсе я, испив до дна горькую депрессию, вызванную безответной любовью, ушёл в академический отпуск и записался в ПССО – постоянный студенческий стройотряд, придуманный как раз для таких, как я, студентов – подуставших и подотставших от учебной программы.

Нас не отчисляли и не отправляли под знамёна Красной Армии.

Нас грузили в поезд «Москва-Симферополь» и отправляли строить базу отдыха МАИ на самый Южный берег Крыма, между Алуштой и Рыбачьим.

Собственно, база давно была построена, но процесс доводки и притирки продолжался бесконечно, поэтому мы приехали как нельзя кстати. Надо было доделывать эллинг – гараж для лодок. Надо было рыть канавы. И вообще помогать своим тяжёлым физическим трудом руководству СМУ № 626, очень заинтересованным в чернорабочих на самых разных своих объектах – их у него, помимо базы МАИ было до фига и больше.

Первое впечатление от Крыма – это яркое солнышко и синее-синее небо, несмотря на февраль.

Экзотика: прямо от симферопольского вокзала нас повёз к Алуште троллейбус – минуя горы и перевалы, с равнины – к морю, обетованному и желанному.

Потом на автобусе нас доставили на совершенно безлюдную базу, где разместили в пустых номерах.

К вечеру на нас набрёл абориген-сторож, удививший нас густым красно-коричневым загаром на своём лице.

Напоминаю, был февраль, а Южный берег Крыма – всё-таки не южное полушарие. То есть февраль в Крыму – это всё-таки скорей зима, чем лето.

– Где ж вы так успели загореть? – спросили мы аборигена с уважением.

– Это не загар, – улыбнулся он во все свои жёлтые зубы. – Это портвейн.

И для знакомства притаранил нам трёхлитровую банку местного красного кислого домашнего вина. Которое, кстати, пришлось очень кстати – поскольку воды в корпусе не было.

И когда утром мы решили почистить зубы, ничего лучше не придумали, как отправиться к морю, лежавшему от корпуса метрах в двадцати.

Эту процедуру я тоже запомню навсегда: утреннее ласковое солнышко, нежные волны у ног и полный рот солёной воды.

Вода была ну очень солёной – пришлось выплюнуть. И захотелось пить.

Остатки красного вина были к нашим услугам.

И, несмотря на бытовые неудобства, недавнее фиаско в личной жизни и провал в учёбе, я почувствовал себя счастливым, щурясь на это райское солнышко, глядя в это бескрайнее синее-синее небо – я такого синего больше никогда не видал.

Да, что характерно – и ни облачка.

Значительно позже, ознакомившись со статистикой в Интернете, я был неприятно удивлён: в Италии, к примеру, чуть ли 270 солнечных дней, а в России, наоборот – чуть ли не 300 пасмурных. Сама погода воспитывает в нас нашу грусть.

Но только не в Крыму. И только не в том 88-м году.

Вспоминая тот день, я словно снова облизываю солёные от морской соли губы и благодушно шелещу:

– Алушта, солнце моё! А вот и я…

Английский юмор от Шуры Шмурнова

Шура сейчас известный футбольный комментатор, а на первом курсе был в нашей группе комсоргом.

И большинство за что-то Шуру активно невзлюбило.

Возможно, инстинктивно чувствовало, что он здесь, в техническом вузе, немножко чужой.

Да он этого и не скрывал. Немножко снобил, бывал высокомерен. Заявлял, что на МАИ образование завершать не собирается. Метил, кажется, в МГИМО или в ИнЯз.

Короче, Шуру довольно быстро с должности комсорга свергли.

А он и не особенно расстроился.

Шура впервые познакомил меня с запрещёнными песнями Галича и фольклорной песней про засекреченного физика.

Слуха у него практически не было, голоса тоже, но желание горело.

Но не меньше песен запомнились его английские анекдоты.

Не знаю, откуда он их брал – может, из английских журналов. Может, и сам выдумывал.

Как-то по телику один из артистов рассказал Шурин анекдот, но изложил его крайне вульгарно и невнятно.

Попытаюсь исправить ошибку.

Итак, Лондон, вечер. Сэр Джон у себя в кабинете читает вечернюю «Таймс». Входит сэр Гарри:

– Ваша жена дома, сэр Джон?

– Дома, сэр Гарри, у себя наверху.

Сэр Гарри снимает макинтош, вешает зонтик и по скрипучей лестнице поднимается наверх…

Утро. Сэр Джон у себя в кабинете читает утреннюю «Таймс». По лестнице спускается сэр Гарри. Он надевает свой макинтош, берёт зонтик и задумчиво говорит:

– Ваша жена была сегодня довольно холодна, сэр Джон.

– Да, сэр Гарри, – отвечает сэр Джон, не отрываясь от газеты. – Она и при жизни не отличалась особым темпераментом…

Артистка

Хмурый 85-й. Или хмурый 86-й.

Я – в компании угрюмо сосредоточенных каэспэшников.

Мы не просто поём бардовские песни.

Мы поём их с ненавистью к эстраде.

Мы тем самым клянёмся друг другу в нашем общем деле.

И ужасно горды собой.

Наш вождь, вечный студент Женька Меренков из соседней комнаты, чтоб не пропали ноябрьские праздники, потащил нас в Ленинград. В Ленинграде у Женьки брат, он работает дворником и за это имеет отдельную квартирку в полуподвале.

На праздники Женькин брат куда-то отвалил, вот Женька и заманил нас в этот северный город и в эту отдельную квартиру.

Сколько нас было, и какого мы были пола – не помню, но ехали мы все в одном купе. Наверно, четверо – а может, т больше – и кто-то потом ушёл спать в другое купе? Хотя вряд ли мы спали – мы пели всю ночь, от Москвы до Ленинграда.

Не заметить нас было трудно. Поэтому вскоре в нашу дверь поскреблись, и на пороге возникла улыбающаяся девушка чуть постарше нас.

Прежде всего, девушка была красива. И даже больше того – прекрасна. Без дураков и без извилин, как говаривал Пастернак.

Ещё от неё пахло дорогой французской косметикой. Может, и не французской и не дорогой – но пахло приятно. А может быть, это была и не косметика. Может быть, так пахло её тело. Приятное тело.

А ещё она была хоть и ненамного старше нас (а может даже и не старше) – но всё равно какая-то взрослая.

Уж эту разницу наша компания поющих девственников просекла – вместе с запахом её, улыбкой и красотой.

Мы даже на миг прекратили петь, когда она вошла.

А она вошла – в смысле залетела, как бабочка, как раз на наши песни. И как паучиха (но красавица-паучиха – цветная, полномасштабная, глянцевая) сразу опутала нас своим обаянием.

Ещё она была слегка подвыпившая, что её только ещё больше украшало.

Выяснилось, что наши общие песни ей знакомы. А незнакомые песни понравились.

Ещё выяснилось, что девушка эта учится в школе-студии МХАТ на одном курсе с Мишей Ефремовым и Никитой Высоцким. И она живописно рассказала нам, как Миша Ефремов отказался сдавать историю партии – ну, может, и не отказался, но бузил что-то в этом роде – антисоветское, вполне в духе времени, поскольку перестройка приближалась вкупе с неумолимым ускорением.

Девушка, конечно, представилась. Кажется, Люба. Или Лена. Мы пропели почти до самого утра, мы даже что-то пили. За ней заходила её подруга (кажется, Соня) и два каких-то парня с невыразительными унылыми харями. (Впрочем, с остальными частями тела у ребят было всё в порядке, и это, видимо, перевешивало унылость и неинтеллигентность харь).

Соня и мальчики звали Любу-Лену «домой», в своё купе. Видимо, без неё у них там что-то не получалось. Мне же не хотелось верить, что эта симпатичная молодая актриса участвует там в чём-то неприличном. Может, поэтому Люба-Лена всё не уходила и не уходила.