_Шестнадцатилетний_. Опять пришли эти две девушки. Хоть бы сегодня разговорить их!
Две молоденькие девушки - местные жительницы входят;
босые, на головах глиняные кувшины.
_Учитель гимназии_. Buona sera, signorine [добрый вечер, синьорины].
_Первая девушка_ (робко). Buona sera [добрый вечер].
Вторая девушка смущенно хихикает.
Учитель гимназии говорит с ними по-итальянски.
_Шестнадцатилетний_ (глядя жадными глазами). С каждым днем их бедра словно становятся пышнее. Сколько лет им может быть?
_Лавочник_. Самое большее - четырнадцать.
_Кельнер_. Что они говорят?
_Учитель гимназии_. Они спрашивают, верно ли, что у нас зимой волки бегают по улицам.
_Кельнер_. Само собой. В прошлую зиму я сидел у Ашингера в пивной, вдруг вбегает волк и дочиста съедает мои сардельки, точно их и не было. Я, конечно, потребовал, чтобы мне сейчас же вернули мои пфенниги, которые я уплатил за них.
_Учитель гимназии_. Им жаль, что у них только два апельсина. A chi, signorina? [Кому их отдать, синьорина?]
_Первая девушка_ (указывая на шестнадцатилетнего). A chistu. E cosi giovane [вот этому, он так юн].
_Вторая девушка_ (указывая на Томаса). E a chiddu. E cosi triste. A rivederci, signori [И этому: он так печален. До свиданья, синьоры].
Уходят.
_Шестнадцатилетний_ (жалобно). Опять ушли. Девочки! Девочки! Как они покачиваются. У высокой сквозь порванное платье видны волосы под мышкой.
_Кельнер_. Почему мне не досталось апельсина? Почему именно этим двум?
_Учитель гимназии_. Они сказали: "Ему, он так юн. И ему, он так печален".
_Лавочник_. Печален. А мне что сказать? У меня больше причин быть печальным. Жена у него, что ли? Дети? Лавка, которая хиреет? (С растущим волнением.) Я этого больше не выдержу. Вечно это дурацкое солнце. Воздуха, свежего воздуха! Набрать полный рот свежего воздуха. Здесь задыхаешься. Здесь слепнешь и дуреешь. Мозг закипает от этого зараженного воздуха. Убейте меня. Если в вас сохранилась крошечка сострадания, убейте меня.
Общая подавленность.
_Учитель гимназии_. Ну, ну. Нехорошо так. Нельзя распускаться.
_Кельнер_. Немножко поворчать, как тетушка Шмидт при виде разбитой кофейной чашки, это еще можно - это облегчает душу. Но к чему сразу лезть на стену? Так не годится.
_Лавочник_. А ваши голоса! А ваши дурацкие лица? Всегда одни и те же обалделые рожи! И все те же разговоры, все тот же вздор. (Кричит.) Не могу я больше. Сейчас вот вцеплюсь вам в рожи, буду дубасить по вашим постылым физиономиям, пока вы не издохнете!
_Кельнер_. Не горячись так, эй, ты. Еще неизвестно, у кого из нас физиономия глупее.
_Лавочник_. Молчи, говорю. Молчи! Или я... (Бросается на него.)
_Остальные_ (разнимают их). Успокойся, черт! Да перестань ты орать! Ведь тебе никто ничего не сделал.
_Шестнадцатилетний_. Тише. Начальник идет.
_Начальник карабинеров_ (входит, статный, толстое добродушное лицо, лихие нафабренные усы). Signer Wendt, la vostra petizione e approvata [господин Вендт, ваше прошение удовлетворено]. (Добродушно смеется, говорит ломаным языком.) Вы свободны. Gratulazioni. Buona sera, signori [Поздравляю вас. Добрый вечер, синьоры].
_Учитель гимназии_. Поздравляю. Поздравляю от всего сердца.
_Шестнадцатилетний_. Тебе везет.
_Кельнер_. Почтительнейше поздравляю, господин Вендт.
_Томас_. Почему ты вдруг называешь меня - господин Вендт.
_Кельнер_. Теперь все кончилось. И вы опять господин Вендт, а я кельнер Густав Пеннемаш из Лихтерфельде.
_Лавочник_. Он свободен. А я...
Снова, на этот раз очень слабо, доносятся издалека
грустные звуки пастушьей свирели.
_Кельнер_. Там жизнь - город, кафе, кино.
_Шестнадцатилетний_. И девушки, и женщины.
_Учитель гимназии_. И книги, театр, музыка. (Тихо.) И свобода.
_Томас_ (переводит взгляд с одного на другого). Не знаю, братья, хорошо ли мне будет там. Не знаю, братья, какая это будет свобода...
14
Комната в густонаселенном доме, унылая, бедно обставленная.
_Анна-Мари_. _Раненый_.
_Раненый_. Ты утомлена, Анна-Мари, измучена. Оживление, которым ты светилась, погасло в тебе. Этой ночью ты думала, что я сплю, и плакала.
_Анна-Мари_. Я люблю тебя, Пауль.
_Раненый_. Я знаю, чего тебе не хватает. Тебя гнетет безобразная, голая комната, улица, наводящая тоску, полная озлобленных, усталых, измученных людей. Горничной нет, платья потрепанные, измятые, все вечера сидишь ты в этих жалких четырех стенах. Ты этого не вынесешь, я знаю.
_Анна-Мари_. Я люблю тебя, Пауль.
_Раненый_. Верю. Но представить себе не могу: ты - и без денег. Деньги неотделимы от тебя, они часть тебя самой. Ты без денег - это как танец без музыки. Ты, наверное, чувствуешь себя, как парализованная, точно калека, вроде меня.
_Анна-Мари_. Не надо так говорить. Это неправда. Я не хочу, чтобы это было так.
_Раненый_. Ты защищаешься, но знаешь, что я прав. Ты, Анна-Мари, не та, что раньше. Твое лицо застыло, глаза утратили блеск. Ты очень страдаешь. Мы оба страдаем, Анна-Мари.
_Анна-Мари_. И ты тоже?
_Раненый_. Да, и я переменился. Раньше мне было довольно того, что ты здесь. Теперь я постоянно чувствую все, чего здесь нет. Я повсюду натыкаюсь на преграды. Где бы я ни был, я вижу твои лишения, твою нужду. Я сам стал как ты. Мне дурно от запаха бедности, от убогой комнаты, от некрасивых вещей, от плохих кушаний.
_Анна-Мари_. Что ж нам делать?
_Раненый_. Скажи честно: у тебя не бывает минут, когда тебя тянет назад, в твою квартиру на Аугсбургерштрассе?
_Анна-Мари_. Не надо так, Пауль.
_Раненый_. Не хочешь отвечать. Ты, может быть, запрещаешь себе даже думать об этом. Но твои руки выдают тебя: они брезгливо отдергиваются от уродливых вещей. Как отвратительна, как ужасна жизнь, Анна-Мари! Ни одного лица, не обезображенного себялюбием. Никакой веры. Никого, кому бы можно было верить. Обманщики и обманутые, обдиралы и обдираемые. Лучше всего присоединиться к тем, кто с холодным бесстыдством делает из всего этого выводы. (Берет шляпу.)
_Анна-Мари_. Куда ты?
_Раненый_. Раздобыть денег. Я не вернусь, пока не смогу сказать тебе: вот деньги, ты можешь быть такой, какой ты была. (Уходит.)
_Анна-Мари_ (одна). Как он прав! До чего я слаба, до чего я устала...
_Томас_ входит.
_Томас_. Мне говорили, что ты вернулся. Но я не решалась пойти к тебе. И вот ты пришел ко мне, Томас.
