Домна Ильинична спорила.

– Уж лучше в Бийск. Бийск – город уездный. Тамочки и войско большое стоит, значит, и офицеров много, и купечества поболе.

Ни денег на поездку, ни родичей для жительства в Барнаульском посёлке или Бийске у Спицыных не имелось. Дабы поддержать достаток семьи и насобирать дочерям на приданое, Домна Ильинична с обеими девицами вязала для продажи тёплые вещи, а летом выращивала и солила капусту.

Хлопала входная дверь, слышались голоса офицеров. Мысли Фролова витали не в облаках, а спустились на десятки саженей под землю, в кунстштат Вознесенской шахты. Там они находились почти постоянно, выбираясь на поверхность на непродолжительное время.

В кабинет входили офицеры, почтительно здоровались, рассаживались вдоль стены. Доклад начал гиттенфервальтер Алоис Николаевич Лампрехт. Старший Лампрехт звался немецким именем, но русское отчество от него образовывалось с трудом, потому сына его для удобства величали Николаевичем. За глаза и среди горных чинов и унтеров мастеровых Лампрехта прозывали Гусаром. На «производстве работ» горным чинам дозволялось ходить без эполет и шпаги. Но Алоис Николаевич носил и шпагу, и шпоры, а на зелёном форменном кафтане у него сверкал серебряный значок, присланный Кабинетом в поощрение «за беспорочную службу».

– Запасов угля для кузниц и салотопни имеется не более недельного. Из-за буранов подвоз прекращался, урочники застряли в пути. Ежли опять задует на неделю, кузницы, к прискорбию, встанут. Надобно дополнительно занарядить не менее сотни саней, дабы с запасом навозили.

Гиттенфервальтер преувеличивал размеры нехватки. Запасов угля хватит на месяц, не менее. Козьма Дмитрич сам сегодня проверил. Но таков уж был господин гиттенфервальтер. При случае мог заявить: «А я предупреждал!»

Фролов чиркнул в блокноте.

– Хорошо, Алоис Николаевич, я распоряжусь. Вчера должен был вернуться обоз с Барнаульского посёлка. Что-нибудь ещё имеете доложить?

– Точно так. Промывальщик Микишка Назаров не вышел на работу. Стан простоял два часа, пока нашли замену. Предписано мною сему Микишке двадцать розог.

– Не многовато ли, господин гитенфервальтер?

– В самый раз, господин бергмейстер.

– Он почему на работу не вышел?

– Сказался больным, да, я думаю, врёт, к лекарю не ходил. С похмелья встать не мог, вот и вся причина.

Господин гитенфервальтер был зол на весь белый свет. «Предписал» бы и полсотни, но новый управитель более двадцати розог «предписывать» не позволял. На неделе Алоис Николаевич проиграл в пикет сопляку Леманну два рубля семьдесят восемь копеек серебром. Сумма не велика, но денег было жалко, господин гитенфервальтер очень не любил пустые траты. Но ещё обидней был проигрыш не солидному игроку, а юнцу. Всему виной Лампрехт считал перцовку, которую при игре потреблял подобно прохладительному. Вчера перед игрой, желая взять реванш, дал зарок, ежели и не совсем не пить, сократить количество рюмок вдвое. Но карта не шла, и отыграться не получилось.

– В штольне Екатерининской случился обвал, – докладывал берггешворен Глазенап. – Двоих рудовозов пришлось отправить в госпиталь. В орте Преображенской при взрыве насмерть придавило одного работного.

– Пускай шевелятся, – буркнул Лампрехт. – Ходят, нога за ногу цепляется.

– В госпитале трое померло, – продолжал Глазенап. – Людей не хватает, господин бергмейстер. Ещё двое опоздали на работы. Мною предписано по пятнадцать розог и на неделю жить в дисциплинарной казарме. Авось за неделю приучатся к дисциплине.

– Пятнадцать розог и неделя казармы – многовато, Эберхард Юргенович. Прошу вас, смягчите наказание, – Козьма Дмитрич мягко посмотрел на рыжеволосого берггешворена.

– Чтобы был хороший работа, нужен дисциплин. Мужик не знает дисциплин, надо учить палкой.

Лампрехт с наглецой смотрел в глаза бывшему «мужику». И сам Алоис Николаевич, и отец его родились в России. Но иногда Лампрехт коверкал русскую речь. Как думалось Фролову, из особого непонятного шика.

Фролов остановил тяжёлый взгляд на шихтмейстере Сазонове. Тот заёрзал на стуле, силясь припомнить свои упущения, но таковых не припоминалось.

– Господин шихтмейстер, извольте объяснить, почему детали к колесу приходится подгонять на месте.

– Господин бергмейстер, вам же известно, плотник Остроглазов поранил руку, не может робить. Остальные плотники не столь искусны.

– А вы там на что? – язвительно спросил Фролов. – В плотницкой имеются шаблоны, вы обязаны проверять каждую деталь. Чем вы только занимаетесь?

Козьма Дмитрич разговаривал ровно и размеренно, редко повышая голос и никогда не срываясь на крик – даже делая выговор самому нерадивому работнику. Это не было его правилом, таков был его нрав. Так он разговаривал и с начальством, и с подчинёнными, вплоть до самых незначительных.

Эта особенность поведения действовала умиротворяюще на собеседников, даже на таких необузданных крикунов, как Леубе.

Сазонов шмыгнул, посмотрел исподлобья на въедливого управителя.

– Да, где ж мне поспеть за всем, Козьма Дмитрич? На мне и плотницкая, и кузница, и салотопня. Гляжу, чтоб все робили, не лодырничали. Знаете ж, глаз да глаз нужон. Вот и хожу, проверяю.

– Господа, надобно среди урочников поискать доброго плотника. На сегодня закончим. А вы, Сазонов, плохо справляетесь со своими обязанностями.

Офицеры гуськом вышли из кабинета.

Совсем необязательно бергмейстеру, начальствующему над рудником, ежедневно спускаться в шахту, но Козьма Дмитрич не мог без этого. Супруга с утра пеняла:

– Да в твои-то годы по шахтам лазить? Зимой, не ровен час, поскользнёшься, упадёшь с эдакой высоты, кости переломаешь али отобьёшь чего. Не лазий ты в эту шахту. Али помощников у тебя нету?

Улучив паузу, когда супруга делала вдох и смолкала, Козьма Дмитрич наставительно говорил:

– В сотый раз объясняю: лестницы каменные, удобные. Ничего со мной не случится.

Переделка лестниц обернулась историей продолжительностью более полутора десятков лет. Приехав в Змеиногорск и впервые спустившись в Екатерининскую шахту, Фролов ужаснулся. Лазить по этим летом узким, скользким от грязи, а зимой обледенелым сооружениям было сущим смертоубийством: того и гляди сверзишься с пятисаженной высоты. Так, в сущности, и происходило. Не было счёта искалеченным – переломанным рукам и ногам, свёрнутым шеям, разбитым головам. Тогда же Козьма Дмитрич хотел заменить узкие шаткие деревянные лестницы широкими каменными. Благо строительного материала имелось вдосталь: пустую породу было некуда девать. Но начальство не дозволило. Рабочих рук не хватает, а оберштейгер Фролов решил пустяками заниматься. Потери рабочего времени из-за травм в расчёт не принимались, а уж о страданиях покалеченного «мужичья» и разговора не было. Теперь он сам начальник на руднике и исполнил давно задуманное.

После утренней раскомандировки работных Козьма Дмитрич спускался в Вознесенскую шахту. Не терпелось. И, правда, мастера доложат, что сделано и как сделано. Но не мог утерпеть, чтобы самому не глянуть. Слишком долго ждал этого. Двадцать с лишком лет назад в Берёзовке на Урале он запускал первое своё детище – золотопромывательную машину. Тогда его, молодого, жгло нетерпение. То нетерпение осталось на всю жизнь. Сколько раз Кабинет отклонял его проекты, усматривая в них лишь пустую трату средств, коих в казне и без того мало. Действительно, зачем тратить деньги на облегчение труда мастеровых. Или в России мужичье сословие оскудело, или розог не хватает, чтобы заставить мужичьё работать. Того начальство не понимало – благодаря его устройствам, не только тяготы горных служителей уменьшатся, но и добыча руды возрастёт. На все его доводы в Главной конторе посмеивались: «Батогов не жалейте, вот и добыча возрастёт». Посмеивались, пока жареный петух не клюнул. В верхних выработках руду взяли, в нижних воды по колено, работать невозможно. Побежали мужички из подземной каторги в таёжное приволье. И голодно, и холодно, зато воля. Хотя в тайге никто с калачами не ждёт, но и надсмотрщиков нет, на «козе» не раскладывает и сквозь строй не гоняет. И работа совсем не та, что в подземелье. Тут-то и вспомнили про проекты надоедливого сына мастерового. Дозволили строить водоотлив.