Окно светилось золотисто-оранжевым светом, и в этом рассеянном золоте была видна девушка. Она сидела на краешке стула, прислонив к себе арфу, и серебряные звуки летели над вечерним двором.

Младший научный сотрудник Никитин сидел в доме напротив, в своей однокомнатной квартире, и, положив руки на подоконник, а голову на руки, смотрел в окно.

Почти все девушки, которых он знал — его знакомые и знакомые знакомых, — ходили в джинсах, подвёрнутых над сапогами по моде «диверсантка», курили сигареты, умели водить машину, умели ругаться, как слесарь-водопроводчик, и это составляло свой шарм и было даже модно.

Было модно быть слегка грубой и независимой, девушкойподростком, L'enfant terrible, что в переводе означает «ужасный ребёнок». Эта, в доме напротив, была не подростком и не диверсанткой, она была только девушка. Девушка — ангел, и аксессуары у неё были ангельские: арфа.

Никитин смотрел и смотрел. Он сидел в полной темноте, чтобы быть невидимым другой стороной.

Вот она встала… Потянулась, как нормальный человек.

Подошла к окну и посмотрела на Никитина. Он мигом соскользнул с подоконника, присел на корточки. Замер.

Потом взглянул. Занавески в золотом окне были задёрнуты.

Никитин выпрямился, хрустнув коленками. Включил свет, и этот свет явил однокомнатную квартиру холостякарадиолюбителя. Вокруг лежали какие-то металлические части, тянулись проводки и провода всех возможных сечений, и было впечатление, что Никитин стоит среди обломков рухнувшего самолёта. И лицо у него было как у лётчика, потерпевшего аварию на необитаемом острове.

Никитин постоял какое-то время, потом шагнул к телефону и одним духом набрал семь цифр. Затаил дыхание.

— Я слушаю вас, — прозвучал голос, серебряный, как арфа.

Никитин молчал.

— Я ничего не слышу, — доверчиво сказал голос.

— А я молчу, — сказал Никитин.

— Почему?

— Видите ли… Вы меня совсем не знаете… И даже не представляете… Я ваш сосед… Из дома напротив…

— Ну почему не представляю? У вас полосатые занавески. В семь пятнадцать утра вы делаете гимнастику с гантелями. А в семь тридцать пять пьёте молоко прямо из пакета.

— Значит, вам меня тоже видно?

— Тоже.

— И вечером?

— И вечером.

Никитин вытер лоб рукавом.

— А как вас зовут, сосед напротив?

— Женя… То есть Евгений Палыч… Ну, в общем, Женя.

— А меня Наташа.

Помолчали.

— А что вы делаете сегодня вечером? — осмелел Женя. — Может, пойдём походим?

— Заходите. Мы и решим. Может, действительно пойдём и походим.

— А когда?

— Да хоть сейчас, — предложила Наташа.

— Подъезд пять, квартира двенадцать? — уточнил Никитин.

— А откуда вы знаете? — поразилась Наташа.

— Вычислил. Я же математик-программист. Я и адрес ваш вычислил, и телефон.

— А меня?

— Разве можно вычислить мечту? — полуспросил-полуответил Никитин.

— Жду, — тихо сказала Наташа и положила трубку.

Никитин стоял и слушал гудки, ещё не понимая, но предчувствуя, что случилось счастье.

Через двадцать минут Никитин вышел из своей квартиры. На нем была польская полосатая рубашка, югославский галстук, розовый в чёрную крапинку, и синий финский костюм. Пиджак он застегнул на все три пуговицы.

Сбегая со своего пятого этажа, Никитин посмотрел мимоходом в оконное стекло, на своё отражение. Отражение его несколько задержало.

Никитин неуверенно потрогал галстук. Потом так же неуверенно спустился ещё на один лестничный марш и подошёл к двери на третьем этаже, которая была простёгана малиновой кожей и украшена блестящими кнопками. Позвонил. Звонок затейливо звякнул.

Дверь отворил Гусаков.

На нем был стёганый халат, какие носили адвокаты в дореволюционной России.

Гусаков был член-корреспондент, член четырех королевских обществ, руководитель научного центра, в котором среди прочих трудился и Никитин в чине младшего научного сотрудника. У Гусакова была квартира номер 69, а у Никитина 96, и почтальон часто путал ящики.

Гусакову писали чаще раз в шестьсот. Он был нужен и в нашей стране и за рубежом, во всех четырех королевствах, поэтому Никитин довольно часто возникал перед стёганой дверью. К нему привыкли. Может быть, даже Изабелла, жена Гусакова, думала, что он — почтовый работник. Она поверхностно улыбалась Никитину. Он тоже вежливо улыбался и всякий раз пытался понять её возраст: тридцать или шестьдесят.

— Здравствуйте, Валерий Феликсович! — поздоровался Никитин.

— Здравствуйте, Женя, — поздоровался Гусаков, глядя в пустые руки Никитина.

— Извините, пожалуйста… У меня несколько неожиданный вопрос. Разрешите?

— Валяй, неожиданный…

— Валерий Феликсович, вот вы объездили весь мир. Скажите: этот галстук идёт к этой рубашке?

— Как корове седло, — откровенно определил Гусаков. — Сюда нужен сплошной.

— Сплошной? — потерянно переспросил Никитин.

— Прошу, — пригласил Гусаков и первым пошёл в глубь своей квартиры.

Никитин двинулся следом.

Все стены квартиры были увешаны ключами разнообразных размеров и назначений. Здесь были ключи от амбарного замка и ключи от города Антверпена.

— На свидание? — поинтересовался Гусаков, шагая мимо ключей.

— Да, — сознался Никитин.

— Влюбился? — с завистью спросил Гусаков.

— Вы знаете… она совсем другая, чем все.

— Это всегда вначале так кажется.

— Нет, — Никитин остановился и остановил Гусакова. — Все это все. А она — это она.

Гусаков открыл шкаф. Гардероб у него был, скажем прямо, богаче, чем у Никитина, и выбор галстуков шире. Одних сплошных — штук четырнадцать.

— Надевайте! — Гусаков протянул ему галстук из своей коллекции.

— Неудобно, — сознался Никитин.

— Дарю!

Видимо, Гусакову понравилась роль деда-мороза. Он повязал галстук широким роскошным узлом на тощей высокой шее Никитина. Потом снял с плечиков золотистый замшевый пиджак.

— А вот это будет в тон галстуку.

— Ой, что вы? Я не возьму! А вдруг запачкаю?

— А ты не пачкай.

Гусаков обрядил Никитина в пиджак и отступил на шаг, прищурившись. Перед ним стоял совершенно иной Никитин, чем тот, который пришёл десять минут назад. От нового Никитина веяло другими городскими привычками, как будто он только что вернулся из самого красивого королевства и у него в портфеле лежит новенькая пара хрустальных башмачков, тридцать седьмой размер.