Коммер сказал: «Грязные дела затеяли эти ваши друзья-монархисты. (Он сказал „монархисты“, так как термин „национал-социалист“ был еще практически неизвестен.) Этот их расовый романтизм приведет в никуда. Есть лишь одна опасность. Если появится какая-нибудь политическая партия с антисемитской программой во главе с фанатиком евреем или полукровным евреем, нам придется быть начеку. Потому что только такой человек сможет довести это дело до конца». Время показало, насколько он был прав.
Между годами в Гарварде и встречей с Гитлером прошло много времени, но в моем случае связь была самой прямой. В 1908 году я участвовал в шоу под названием «Факиры судьбы» в клубе «Пудинг по-быстрому», где я был одет в студенческое облачение прошлых веков, изображая голландскую девочку Гретхен Спутсфайфер. Другим участником представления был Уоррен Робинс. К 1922 году он занял высокую должность в американском посольстве в Берлине, а я в то время уже около года жил в Мюнхене. Я уже встречался с ним не так давно, а во вторую неделю ноября он мне позвонил по телефону.
«Слушай, Ханфи, – сказал он, – что у вас там в Баварии происходит?» Мне пришлось рассказать ему, что, честно говоря, я не знаю. Вся страна в те неспокойные послевоенные годы представляла собой арену политической агитации, и мне не слишком хотелось пытаться держать руку на пульсе событий. «Ну, мы посылаем туда нашего молодого военного атташе, капитана Трумэна-Смита, чтобы он у вас осмотрелся, – продолжил он. – Позаботься о нем и представь его некоторым людям, хорошо?»
Трумэн-Смит оказался очень приятным молодым офицером лет тридцати, выпускником Йеля, но, несмотря на это, я был с ним приветлив[16]. Я дал ему письмо к Паулю Николаусу Косману, редактору Münchner Neueste Nachrichten, и пригласил его к себе на ланч, когда ему будет удобно. Должен сказать, он работал как муравей. За несколько дней он встретился с наследным принцем Руппрехтом, Людендорфом[17], фон Каром[18], графом Лерхенфельдом и другими людьми, которые входили в высшие государственные круги. Вскоре он уже знал о политической ситуации в Баварии больше, чем я.
Мы обедали в последний день его визита 22 ноября, когда он сообщил, что более или менее завершил свои дела. В посольстве ждали его возвращения, и он уезжал ночным поездом.
– Должен сообщить вам одну вещь, – сказал он мне. – Этим утром я встретил самого удивительного человека, которого когда-либо видел.
– Правда? – ответил я – И как его зовут?
– Адольф Гитлер.
– Вы, должно быть, ошиблись именем, – сказал я. – Не путаете ли вы его с Гильпертом, германским националистом, хотя, честно говоря, я не вижу ничего примечательного в нем.
– Нет, нет, – повторил Трумэн-Смит. – Гитлер. В округе развешаны плакаты о митинге, который должен состояться сегодня вечером. Говорят, он выступает с лозунгами «Нет евреям!», но вместе с тем у него самая убедительная позиция в отношении немецкого самосознания и прав рабочих и нового общества… У меня сложилось впечатление, что он сыграет значительную роль в политике, и, нравится он вам или нет, он точно знает, к чему стремится. Он говорит, что люди в Берлине никогда не смогут объединить нацию, если они будут продолжать действовать как сейчас. Первым делом нужно удалить красную толпу с улиц и молодежь из подворотен, надо привить некоторое представление о порядке и дисциплине и восстановить уважение к армии и людям, сражавшимся на войне. У него точно есть представление о направлении развития, которого нет ни у кого из нас. Мне дали удостоверение прессы на сегодняшний митинг, а я не могу пойти. Может, вы заглянете туда вместо меня и поведаете о своих впечатлениях?
Вот так я встретил Гитлера.
Я проводил Трумэна-Смита на станцию, где мы встретились с одним очень неприятным типом, который ждал нас на платформе, – неопрятный мужчина с землистого цвета лицом, выглядевший как полуеврей, в негативном смысле этого слова. Трумэн-Смит познакомил нас: «Это герр Розенберг. Он пресс-секретарь Гитлера и дал мне билет на сегодняшний вечер». Я не был в восторге от всего этого, но мы проводили поезд, и затем мой новый знакомый предложил мне составить компанию на этой встрече. И вот мы отправились на трамвае до пивной «Киндлкеллер», где и происходило все это действо. Мне немногое удалось вытянуть из него, только то, что родом он из Прибалтики и не имеет никакого представления о мире за пределами Центральной Европы.
Большой Г-образный зал «Киндлкеллер» был битком набит самой разношерстной публикой. Казалось, что там была куча людей из класса консьержей и лавочников, немного бывших офицеров и мелких чиновников, огромное количество молодежи и рабочих. Довольно много людей были одеты в национальные баварские костюмы. Мы с Розенбергом протолкались сквозь толпу до столика прессы, который находился справа от помоста.
Я осмотрел зал и не увидел никого знакомого ни среди зрителей, ни на помосте. «А где Гитлер?» – спросил я журналиста средних лет, сидевшего рядом со мной. «Видите тех трех вон там? Низенький – это Макс Аманн, в очках – Антон Дрекслер, а третий – Гитлер». В тяжелых ботинках, темном костюме и кожаном плаще, белом накрахмаленном воротничке и со странными усиками, он не производил особого впечатления, походя скорее на официанта в привокзальном ресторане. Тем не менее, когда Дрекслер объявил его выход, зал взорвался аплодисментами. Гитлер выпрямился и прошел мимо столика для прессы быстрым уверенным шагом, безусловно выдававшим в нем бывшего военного.
Антон Дрекслер (1884–1942) – основатель Немецкой рабочей партии, которую позднее под новым названием НСДАП возглавил Адольф Гитлер
Атмосфера в зале была до предела наэлектризована. Как оказалось, это было его первое появление на публике после отбытия короткого тюремного заключения за разгон собрания, на котором выступал баварский сепаратист по фамилии Баллерштедт, поэтому сегодня ему приходилось быть осторожным в выборе слов, чтобы полиция не арестовала его снова за нарушение общественного спокойствия. Возможно, именно это дало его речи ту восхитительную силу, которой по иронии судьбы я ни разу больше не чувствовал ни у него, ни у кого-либо другого. Никто, кто судит о его возможностях оратора по его выступлениям в дальнейшем, не может правильно оценить его дар. Со временем его стали пьянить собственные речи перед гигантскими толпами, а использование микрофона и громкоговорителей убило былую индивидуальность его голоса. В ранние годы он владел голосом, речью и аудиторией так, как не получится никогда ни у кого, а в тот вечер он был в своей лучшей форме.
Я был не далее чем в трех метрах от него и внимательно наблюдал за выступлением. Первые десять минут он излагал историю последних трех-четырех лет, очень грамотно аргументируя свою позицию. Негромким, сдержанным голосом он нарисовал картину происходившего в Германии с ноября 1918 года: крах монархии и Версальский мир, основание республики после бесславного поражения в войне, понимание ошибочности международного марксизма и пацифизма, вечная классовая борьба и в результате – безнадежная патовая ситуация с работодателями и рабочими, с националистами и социалистами. В некоторых его фразах и коварных намеках слышалась изысканность аристократических бесед великосветских салонов. Не было сомнений, что родом он из Австрии. Хотя большую часть времени он говорил с верхненемецким акцентом, случайные слова выдавали его. Помню, как он произносил первый слог слова Europe на латинский манер «айу», что характерно для Вены, в отличие от северонемецкого «ой», были и другие примеры, которые сложно передать на английском. Когда он чувствовал, что аудитории интересна тема его речи, он слегка отодвигал левую ногу в сторону, как солдат, стоящий по стойке «вольно», и начинал активно жестикулировать, демонстрируя богатейший арсенал жестов. В его речи не было того лая и криков, которые выработались у него позже, у него был потрясающий насмешливый юмор, который, обличая, не был оскорбительным.
