"А ведь и на самом деле, - думал Микешка, - расценили каждую в отдельности".
Кони шли тихим шагом, мерно и гулко постукивали колеса о мерзлую землю. Над седыми горами во всю ширь расчистилось прозрачное осеннее небо. Ближний тугай искрился радужными на солнце бликами неопавших, прихваченных морозом листьев черемухи, вязника, ветлы и яркого краснотала. На луговой, ковыльной гриве зеркалом блеснуло круглое озерцо с привычным домашним названием Горшочек, с сонно плавающим на поверхности камышом, листопадом и клочьями верблюжьей колючки. Кони, почуяв воду, зафырчали, взбодренно тряхнули головами.
С испугом и жалостью поглядывая на беспомощно всхлипывающую Олимпиаду, Микешка чересчур сильно дернул вожжи, кони резко подали вперед и повернули к ближайшему стожку. Тарантас так подбросило на кочках, что Олимпиада едва удержалась.
- Ты что, сдурел? - хватаясь за металлическую ручку, крикнула она и перестала всхлипывать.
- Нечаянно вышло, - сдерживая коней, ответил Микешка.
- А зачем ты свернул к стогу?
- Пусть кони передохнут малость, да и тебе успокоиться надо, посматривая на нее виноватыми глазами, проговорил Микешка. Тронутая его вниманием, она не стала возражать, и до стожка проехали молча. Кони уперлись дышлом в шуршащее сено и остановились.
Микешка соскочил с козел, поправил у левого рысака сбившуюся шлею, украшенную тяжелым наборным серебром, потом вытащил из стога клок душистого сена и по очереди протер коням забрызганные грязным снегом грудь и ноги. Кони были рослые, светло-рыжей масти, с белыми, в чулках ногами.
В шубе из голубого горностая Олимпиада поднялась в тарантасе во весь рост и обвила шею концами большого оренбургского платка. Микешка бросился было к ней и хотел помочь вылезти из тарантаса, но она отстранила его протянутую руку, подняв затуманенные слезами глаза, сказала с гордой в голосе недоступностью:
- Отойди.
Микешка растерянно сделал шаг назад. Распахнув широкополую шубу, Олимпиада смело выпрыгнула из кузова и мягко ступила фетровыми валенками на густую щетинистую кошенину, чуть припорошенную мягким, ночью выпавшим снежком.
- Хоть тут отдышусь маленько. Хорошо-то как, господи! - глубоко вздохнула она и перекрестилась на куржавые в стоге ветреницы.
Воздух был чист и свеж, как родниковая вода. Ветерок ласково шелестел засохшими листьями таловых веток. Сухие, еще не плотно прибитые дождями травинки на стогу мелко дрожали и шевелились, словно живые. Щеки Олимпиады сушил и слегка пощипывал слабый дневной морозец, умиротворяя и успокаивая взбудораженную кровь.
- Разнуздай лошадей и надергай им сена, - вдруг неожиданно смиренно и тихо сказала Олимпиада.
- Да они и так... - начал было Микешка, но она сердито перебила его:
- Делай, что тебе велят.
- Да сейчас нащипаю! Ты только не кричи, ради бога.
- Вот и щипай и не оговаривай.
- Уж и не знаю, чем угодить...
- А ты шевелись, парень!
Микешка снял перчатки и засунул их под синий матерчатый кушак. Повернувшись к стогу, с остервенением стал выдергивать клочья слежавшегося сена. Властный окрик Олимпиады рассердил и обидел его.
Поглядывая на парня сбоку, она стояла почти рядом и вдыхала медовый запах высохших трав. Когда Микешка набросал достаточную охапку, Олимпиада вдруг оттолкнула его и размашисто села на ароматную копешку.
- Ну что ж ты так?
- Ничего. Отдохнуть хочу. А ты пожалел? Можешь еще надергать.
Микешка молча надергал еще одну кучку. Потом, разнуздав коней, отвел их от стога и пустил к сену, сам же отошел в сторонку и закурил.
- Ты чего это такую срамотищу носишь? - снова огорошила его вопросом Олимпиада.
- Ты про что? - удивился Микешка.
- Про шапку твою рябую. Вырядился, как дурак на ярмарку. Смотреть муторно. Не я твоя жена...
- Ну и что бы было тогда?
- Сожгла бы в печке. Неужели не можешь добыть хорошую мерлушку?
- Моих овец вояки съели... А ты с меня сегодня последнюю шкуру сняла, - затягиваясь папироской, сумрачно проговорил Микешка.
- Ишь ты какой тонкорунный! Ты о своей шкуре печешься, а у меня само сердце кровью запеклось. Ладно, милок, не дуйся. Садись рядком, да поговорим ладком.
- А мне-то, думаешь, сладко? - Он быстро повернулся к ней и в упор встретился с ее открытыми, влажно блестевшими глазами.
- Знаю. - Из ее груди вырвался судорожный вздох.
Легким порывом степного ветра разбуженно зашелестели на верхушке стога сухие, звонкие листья. Олимпиада отодвинулась. Микешка покорно сел рядом. Хорошо пахло сочным луговым сеном.
- Ты, говорят, на службу идешь? - покусывая пунцовыми губами высохший листочек, спросила Олимпиада.
- Черед, никуда от этого не денешься, - пожал плечами Микешка.
- Не хочется небось?
- Какая там охота! - вздохнул Микешка.
- Начнется война, убьют, как моего Алешку... - стиснув зубы, медленно и безжалостно проговорила Олимпиада.
- А об этом я, Липочка, не думаю. Не во мне суть... - твердо ответил Микешка.
- Вспомнил мое старое имечко?
- Так, к слову пришлось. Прости, ежели снова не угодил.
- Нет, отчего же! Спасибо, что вспомнил. Хочешь, - после минутного молчания продолжала Олимпиада, - хочешь, я тебя от службы вызволю?
- Как это ты можешь сделать?
- Скажу своему Авдею-лиходею словечко, а он тряхнет воинского начальника, и все дела.
- Он у тебя в самом деле лиходей, - усмехнулся Микешка.
- Так хочешь или нет? - настойчиво спросила Олимпиада.
- Если можешь... ну что ж, валяй, - нехотя ответил Микешка.
- "Валяй"! - усмехнувшись прищуренными глазами, передразнила его Олимпиада.
Подрумяненное морозцем лицо ее было очень красиво и близко. Запах пухового платка, в который она кутала белую, без единой морщинки шею, кружил Микешке голову.
- Ты чего это раскис? - поймав его затуманенный взгляд, лукаво спросила она и легонько толкнула плечом.
- Да так, - ответил он.
- Так-то, миленочек мой, и пупырышек не садится... - вздохнула она и, без всякой связи с прежним разговором, вдруг добавила: - Мне иной раз так ребенка хочется, что в грудях даже ноет...
- За чем же дело стало? - дивясь ее откровенности, спросил Микешка.
- Дурак ты. - Олимпиада протянула руку и поймала торчавший сбоку конец смятого Микешкиного кушака. Намотав его на палец, сильно дернула. Кушак ослаб и распоясался.
