- А знаете, милая Устинья Игнатьевна, вы ведь кругом правы! Я только сейчас понял, как вам тяжело. Что же нам делать?.. Должен вам сказать, Устинья Игнатьевна, что самолюбие ваше, обиду, и даже туза бубнового, и всю вас, какая вы есть, я давно люблю. Если вы хотите... если у вас найдется хотя бы маленькое ответное чувство, я буду счастлив и готов просить вас стать мне другом, женой.
Василий Михайлович умолк и облегченно вздохнул. Устя вдруг вся обмякла и закрыла лицо руками. Такой быстрой развязки она не ожидала. В горенке, казалось, стало теплее, уютнее, еще веселее запел самовар. Склонив голову, она прижалась щекой к его руке, не смея поднять набухших слезами глаз.
Немного позже, когда чуть-чуть улеглось первое, самое радостное для Усти волнение, Василий Михайлович снова заговорил:
- Я ведь, Устинька, да будет вам известно, потомственный московский рабочий. Мне уже скоро сорок лет, пятнадцать из них я мотаюсь по дальним дорогам... Я побывал в тюрьмах самых изощренных архитектур, знаю, как добывается золото из вечной мерзлоты, как выпаривается соль из сибирских и уральских озер. Большой, длинный хвост тянется за мной и по сей день. Об этом я еще с вами не говорил, а сегодня скажу. Вы должны знать, Устинья Игнатьевна, что своей жизни и дела, которому служу, я не променяю на самоварчик, пусть даже из чистого золота. Скорее снова надену железные кандалы, чем соглашусь задарма пить вино Авдея Доменова. Смысл всей нашей жизни заключается в том, что мы хотим навсегда лишить Доменовых и вина и золота. И все это ради того, чтобы вы могли учить ребятишек в нашей школе, чтобы Василиса родила детей столько, сколько ей хочется, не опасаясь, что они умрут с голоду. Но ведь господа Доменовы, Хевурды, Шерстобитовы, братцы Степановы добровольно золотой песок не отдадут, шахт не уступят и заморского винца задарма не пришлют... Я чувствую, что меня обхаживают сейчас, как медведя в берлоге. За мной всюду крадутся топтуны господина Ветошкина, а теперь еще и войскового старшины Печенегова. Меня ожидает не чаша с медом, а рогатина... Надо быть к этому готовой, дорогая моя.
Устя судорожно перевела дух. Дрожащая рука легла на его колючую, ежиком подстриженную голову и ласково ворошила неподатливые волосы. Виделись ей далекие и долгие этапы по непролазной грязи, скрип телег, тоскливый звон колокольчиков, большеротый урядник с рыжими усами на сытых, толстых губах, низколобый, с круглым, уродливым черепом, грубый и бесстыдный, точь-в-точь кошкодер. Сырые, холодные камеры, чугунные кровати с тощим матрацем или нары с раздавленными высохшими клопами. Неужели все это снова придется пережить? А как же личная жизнь, любовь и все остальное?
- Наша личная жизнь, как ртуть, в горсточку ее никак не захватишь, улыбаясь, проговорил Василий.
- А вы не пугайте меня разными страстями. Больнее того, что было, не станет. А уж если случится...
В окно черно заглядывала тихая степная ночь. На тусклые стекла налипали первые серебристые снежинки. Они быстро таяли, сползая грустными светлыми капельками.
- Значит, решено? - спросил Василий.
- Я, милый мой, давно уже решила...
- А может быть, передумаете? - Василий наклонился и заглянул ей в глаза. Они были чище родниковой воды, в которых крупинками золота блестели коричневые зрачки и, казалось, все время меняли свое выражение.
- Нет уж! Завтра же к попу!
- Прямо-таки к шиханскому?
- Само собой! В этом есть прелесть: тихо и ласково горят свечи, шепот зевак, священник в золоченой ризе, такой трезвый, постный, благоухающий! Устя вдруг радостно засмеялась.
- А здешний поп как раз бывший татарин, - со смехом сказал Василий Михайлович.
- Тем лучше! Венчанием мы докажем всему здешнему начальству и полицейским, какие мы смирные и благонамеренные...
- Согласен, дорогая! Будет немножко смешно... Правда, веселиться нам еще чуть рановато, - вдруг серьезно заговорил Василий Михайлович.
- Ты что же... не все сказал? - У нее перехватило дыхание.
- Да, не все.
- Господи! Может быть, ты женат? - Следя за его напряженным лицом, она теребила кисточки шали, торопливо отрывая тонкие белые ниточки.
- У меня была невеста, но ее уже давно нет в живых.
- Ты ее очень любил?
- Да. Но дело не в этом. За мной значится двенадцать лет неотбытой каторги. Я числюсь в бегах, и меня разыскивает полиция. Вот теперь все.
Скрестив на груди руки, Кондрашов поднялся с дивана и снова отошел к столу.
- Меня могут арестовать в любую минуту.
- К такой мысли я уже давно привыкла. Но, может быть, все-таки мы уедем куда-нибудь, может, рискнем?.. - Устя поднялась с дивана и накинула на плечи шаль.
В это время кто-то осторожно, но настойчиво постучал в окно. Устя вздрогнула и замерла. Словно испугавшись, самовар успокоился и затих. Только над лампой нудно гудела поздняя осенняя муха.
- Кто там? - подойдя к окну, спросил Василий.
- Гость. Будьте любезны-с; отворите на минуточку, - раздался хриповатый тенорок пристава Ветошкина.
- Видите, какое ко мне внимание. Даже в любви не дадут объясниться. Лицо Кондрашова мгновенно преобразилось и приняло жесткое выражение.
- Что ему нужно? - испуганно спросила Устя.
- Идите к сеням! - не отвечая ей, крикнул Василий. - Попытайтесь ему открыть, - торопливо добавил он, - а я немножко приберусь...
Устя поняла его, быстро вскочила, волоча на плече длинную шаль, вышла в другую комнату и плотно прикрыла за собой дверь. Отыскивая в темноте задвижку. Устя чувствовала, как бурно колотится у нее сердце. Она отлично знала, как запирается дверь в сени, но открыла не сразу.
Появившийся Кондрашов, легонько отстраняя Устю, сунул ей в руки сверток бумаг и шепнул одно слово:
- Спрячьте!
Возвращаясь из прихожей, Устя на ходу сунула сверток за пазуху и присела на диван.
- Вы уж меня извините, господин Кондрашов, - пряча под бесцветными, ощипанными ресницами красные от вина глазки, рассыпался Ветошкин. - На огонек забрел...
- Вы в гости или по делу? - сухо и резко спросил Кондрашов.
- И то и другое... Вы уж меня простите великодушно. Я не знал, что вы не одни вечеруете... а то бы и завтра зашел-с. Имею честь, мадам Яранова, - придерживая шашку, Ветошкин стукнул каблуками.
