Но они не остановились. Следовательно, прошло уже два часа после завтрака. В тот момент, когда он подумал об этом, он почувствовал сильный голод. Он встал с постели, как только понял, насколько проголодался.

Вокруг никого не было, так что он отправился в ванную и провел счастливый час с горячей и холодной водой, коричневым виндзорским мылом, мылом для бритья, щеткой для ногтей, щеткой для тела, мочалкой, ванной и тремя губками. До сих пор ему не удавалось досконально исследовать и насладиться всем этим. Но теперь некому было вмешиваться, и он наслаждался собой до такой степени, что совершенно забыл удивиться, почему его не позвали. Он подумал о стихотворении, которое Хелен сочинила для него, о ванне. Закончив играть, он лег на спину в очень горячую воду и попытался вспомнить стихи. К тому времени, как он вспомнил стихи, вода уже почти остыла. Они назывались "Мечты о жизни великана", и звучали так:

Мечты о жизни великана

Кем я был когда-то давным-давно?

Я оглядываюсь назад, и я вижу себя. Мы растем.

Так изменился я за эти годы, что я почти ничего не вижу.

Как то, на что я оглядываюсь, может быть мной?

Славный и великолепный, как великан, я стоял

На белом утесе, увенчанном темнеющим лесом.

Подо мной, безмятежные, яркие и сверкающие,

Ровные воды прекрасной бухты лежали.

Ее окружали белые скалы – спокойные и светлые

Она спала в теплом и безмолвном воздухе.

Я стоял один – голый и сильный, прямо.

И тело мое блестело в чистом золотистом свете.

Я видел под собой всю воду.

Я что-то ждал, и это был я.

Я наклонялся, нырял, волны плескались надо мной.

Я лежал, великан в маленьком море.

Белые скалы кругом, увенчанные лесом, и так я лежал,

Я видел славу умирающего дня.

Ни один ветерок не потревожил мое море; солнечный свет сиял.

Как будто он проникал сквозь окна из золотого стекла.

Белые скалы вздымались надо мной и вокруг.

Лежало чистое море, чистое, совершенное и глубокое;

И я был хозяином скал, моря,

И золотого света, который сиял надо мной.

За много миль отсюда простиралась равнина,

Поднимающаяся, как скалы из тихого майна.

На них можно было бы построить маяк, чтобы показать

странствующим кораблям тот путь, которым они не должны идти.

Я был хозяином этого опоясанного скалами моря.

Я плескал руками, волны накатывали на меня,

И в ямочках моего тела были

маленькие каменные пруды, где могли бы играть маленькие морские звери.

Я нашел лодку, ее палуба была продырявлена;

Я запустил ее, и она бросила вызов бурям судьбы.

Ее шерстяной парус выделялся на фоне неба,

поддерживаемый мачтой из слоновой кости.

Другая лодка гордо подплыла к моей руке,

На ее палубе стояла тысяча копий;

Я запустил ее, и она полетела на полной скорости, яростно и быстро.

Против лодки с мачтой из слоновой кости

И шерстяной парус, и перфорированная палуба.

Эти двое пошли ко дну в одном колоссальном крушении!

Под волнами я гонялся радостной рукой

На ложе воображаемого песка

Скользкая коричневая морская мышь убежала,

Там, где была глубокая пещера под моим коленом.

Но я поймал ее, наконец, в клетку, как и остальных

На мелководье моей погруженной груди.

Потом, пока я лежал, завернутый как бы в какую-то руку

сладостного мира вод мягких и теплых,

воскликнул громкий голос с какого-то далекого невидимого берега,

и я больше не был великаном.

– Выходи, выходи, – закричал властный голос,

– Ты здесь уже четверть часа.

Вода холодная … Пойдемте, мастер Фил, у вас вся голова

мокрая, и вам пора в постель.

Я поднялся весь мокрый из волшебного моря

И оставил корабли, которые были

Мыльницей с перфорированной декой,

Щеткой для ногтей, потерпевшей крушение,

Фланелевым парусом, зубной щеткой, которая была мачтой,

Гладкой мыльной мышью

Наконец—то я оставил их всех.

Я вышел из этого волшебного моря и заплакал.

Потому что пришло время, когда я должен высохнуть

и оставить великолепие радости великана

и ложиться спать – маленький, хорошо вымытый мальчик.

Когда он окончательно вспомнил стихи, то принял еще один душ, а затем, насладившись горячими грубыми полотенцами из сушильного шкафа, вернулся в свою комнату, чтобы одеться. Теперь он почувствовал, как сильно хочет позавтракать, поэтому оделся со всей возможной скоростью, даже забыв как следует завязать шнурки. Он так торопился, что уронил свой воротник, и только нагнувшись, чтобы поднять его, вспомнил свой сон. Вы знаете, это действительно был первый раз, когда он думал об этом. Сон – вот уж действительно было бы о чем думать.

Завтрак был действительно важной вещью. Он спустился вниз очень голодный. – Я попрошу завтрак, как только спущусь, – сказал он. – Я спрошу у первого встречного, – и он никого не встретил.

Ни на лестнице, ни в холле, ни в столовой, ни в гостиной никого не было. В библиотеке и бильярдной не было живых людей, а дверь детской была заперта. Итак, Филипп направился в те места, что находились за обитой сукном дверью, где находились помещения для слуг. И никого не было ни в кухне, ни в зале для прислуги, ни в кладовой дворецкого, ни в судомойне, ни в прачечной, ни в кладовой. Во всем этом большом доме, а он был гораздо больше, чем казался с фасада, из-за длинных крыльев, которые тянулись по обеим сторонам сзади, – во всем этом большом доме не было никого, кроме Филиппа. Он убедился в этом еще до того, как побежал наверх и заглянул во все спальни, и в маленькую картинную галерею, и в музыкальную комнату, и в спальни слуг, и на самый чердак. На этих чердаках были интересные вещи, но Филипп вспомнил об этом только потом. Теперь он несся вниз по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Все двери комнат были открыты, как он их и оставил, и почему-то эти открытые двери пугали его больше всего. Он побежал по коридорам, вниз по лестнице, мимо открытых дверей, через заднюю кухню, по заросшей мхом дорожке вдоль кирпичной стены, мимо трех тисовых деревьев и монтажного блока к конюшне. И там никого не было. Ни кучера, ни конюхов. И никого не было ни в конюшне, ни в каретном сарае, ни на чердаке.

Филипп почувствовал, что не может вернуться в дом. Должно быть, случилось что-то ужасное. Возможно ли, чтобы кто-нибудь захотел заполучить слуг Грейнджа настолько, чтобы похитить их? Филипп подумал о няне и понял, что, по крайней мере для нее, это невозможно. Или, может быть, это была магия! Происходит что-то вроде Спящей Красавицы! Только все они исчезли, вместо того чтобы просто уснуть на сто лет.

Он был один посреди конюшенного двора, когда эта мысль пришла ему в голову.

– Может быть, их просто сделали невидимыми. Может быть, они все здесь, наблюдают за мной и смеются надо мной.

Мысль была не из приятных.

Вдруг он выпрямил свою маленькую спину и запрокинул голову.

– Они все равно не увидят, что я напуган, – сказал он себе. И тут он вспомнил о кладовке.

– Я еще не завтракал, – объяснил он вслух, чтобы его могли услышать невидимые люди. – Мне пора завтракать. Если мне его никто не даст, я возьму свой завтрак.

Он ждал ответа. Но никто не пришел. На конюшенном дворе было очень тихо. Тишину нарушали только стук недоуздка о ясли, стук копыт по камням конюшни, воркование голубей и шорох соломы в ящике.

– Очень хорошо, – сказал Филипп. – Я не знаю, что, по-вашему, мне следует есть на завтрак, поэтому я возьму то, что думаю.

Он глубоко вздохнул, стараясь набраться храбрости, расправил плечи еще более по-солдатски, чем прежде, и прошел через заднюю дверь прямо в кладовую. Затем он взял то, что, по его мнению, должен был съесть на завтрак. Вот что он придумал:

1 вишневый пирог,

2 заварных пирожных,

1 холодная колбаса,

2 кусочка холодного тоста,