Обед был просто великолепен, господин Ичиро Абэ очень хороший повар. Описывать яства не буду, некоторые блюда, предложенные нам, знают немногие, а знатоки гастрономических утех могли бы за них пожертвовать немало. Вряд ли хоть в одном ресторане на нашем островке найдешь такой обед, ну может, во времена императрицы Сиси, только ей могли подавать что-то подобное, хотя говорят, она вовсе ничего не ела.
А потом яхта встала в бухте столицы, на три стороны абсолютно черный океан, пустой и необъятный, невидимый, он дышал и ворочался, поднимая и опуская нашу посудину на своем хребте, с четвертой – сверкающие круизники, за ними берег с городом, огни, огни, огни… Очень красиво. И замыкает поле зрения полукруг гор, и чернота их вверху сливается с бездонной чернотой неба. А в небе как отражение огней города – гирлянды звезд. Ровно в полночь, в момент смерти прошлого и рождения нового года, начался салют. Стреляли круизники, стреляли с набережной, и по всему периметру гор абсолютно синхронно вздымались ввысь то красные, то зеленые, то золотые, прорастающие друг из друга огненные кусты фейерверка. Длилась эта симфония восемь с половиной минут. Все это время мы с Агнесс молчали, стояли на палубе, опираясь на тонкие перила, держа в руках бокалы шампанского. Не знаю, что за мысли блуждали у нее в голове, а я, гладя в расцвеченную праздником ночь, думал, что это наша последняя с ней встреча, наше последнее совместное случайное «дело», больше мы не увидимся, по крайней мере, на этом свете, ни писать, ни звонить друг другу не будем, незачем, и когда ее лохань, прекрасная океанская яхта Азимут 77S уйдет отсюда, это будет наше последнее «прощай». Печаль…
– Куда ты пойдешь отсюда?
– Сначала на Канары, потом Кабо Верде, а оттуда на Барбадос.
– Когда уходишь?
– Завтра, то есть уже сегодня, часов в семь утра. Когда я проснусь, буду уже далеко отсюда.
Когда я проснулся уже давно был день, серый ветреный, тоскливый. За окном сеялся дождик. Бар внизу закрыт, на площади тишина. Начался новый год, второй для меня на этом острове. Я спустился из квартирки и пошел к океану. На набережной пусто, городок словно вымер, закрыты магазины, закрыты кафе и бары, выходить на улицу совершенно ни к чему. Я смотрел на серые волны под серым небом и думал, что где-то там между этими двумя неприветливыми стихиями болтается белоснежная яхта, на которой уходит из моей жизни Агнесс, уходит навсегда.
Но я ошибался.
***
Прошел январь, подходил к концу февраль. У нас это время всяческих ремонтов и приборок. Числа пятнадцатого в январе выходит на улицы бригада дворников, в основном, тетки, все в голубых фирменных футболках с надписью: «Муниципальная служба». Ходят с жесткими пластиковыми метлами, катят за собой тележки с мусорными ведрами, вычищают все углы и перекрестки в центре городка. Работают, абсолютно никуда не спеша, перекрикиваются через улицу. Вот остановился посреди дороги автомобиль, водитель разговорился со знакомой дворничихой, они болтают, смеются, сзади выстроилась очередь из трех машин, только что отъехавших от супермаркета, люди в них терпеливо ждут, пока те наговорятся, а куда торопиться-то. Уборщицы работают полдня, всё, кампания закончена. Потом их не увидишь три-четыре месяца, остальное время уборкой занимается дождь.
Еще чинят дороги, во многих местах проезжая часть замощена поставленной торчком черной океанской галькой. Ремонт выглядит следующим образом: два мужика, огороженные красно-белой ленточкой, привязанной к поломанным стульям, вооружившись резиновыми киянками, сидят на корточках и вбивают камушки. Рядом стоят два помятых ведра с камнями. Безотказная и очень дешевая технология. Кое-где, опять же окруженные пестрой лентой, открыты люки, проверяют всякие коммуникации.
К концу января, глядишь, сняли лампочки с платанов и пальм, рождественско-новогоднюю иллюминацию, демонтировали псевдоёлки на променаде. К началу февраля все следы многодневных праздников стерты, и город принимает будничный вид. Хотя разницы никакой. По-прежнему на всех углах стоят и сидят целыми днями праздные мужички, греясь на солнышке и переговариваясь время от времени. По-прежнему с утра бары полны теток, только что сделавших необходимые покупки в одном из двух громадных супермаркетов и теперь жаждущих выпить по чашечке кофе и поболтать о своем, о девичьем. И по-прежнему собираются стайками и воркуют мои приятели-голуби у безымянной пивнушки на площади возле церкви Чудес Господних.
Первого марта получаю в вотцапе послание от Агнесс. Его стоит процитировать: «Руди, я купила камеру Сони! Я купила свою камеру!! Я КУПИЛА СВОЮ СОБСТВЕННУЮ КАМЕРУ!!!» Я отправил в ответ знак вопроса, и вот что пришло: «Только представь, иду по улочке в районе гамбургского порта, сам понимаешь, у меня могут быть там некие дела, прохожу мимо небольшого комиссионного магазинчика бытовой техники и всякой электронной хурды, и вдруг меня словно притягивает к витрине. За стеклом стоит моя Сони. Нет, конечно, все камеры одинаковы с виду, но эта подавала мне телепатические сигналы: «Это я! Я!» Захожу, прошу парнишку-продавца показать мне эту камеру… Ты же помнишь, я все свои вещи подписываю. Открываю крышечку, за которой карта памяти стоит, и точно – вот он, мой знак. Конечно, я купила ее. И знаешь, в этот раз она обошлась мне в два раза дешевле, чем в первый».
Агнесс, действительно всегда метила свое имущество, не знаю, откуда у нее эта привычка, но на розовых платочках была вышита монограмма, сумочки, чемоданы, блокноты, посуда, все, что принадлежало ей, было украшено буквой Z, перечеркнутой двумя горизонтальными черточками, как обычно бывает у знаков валют. Представляю, как она, сопя и высунув язык от усердия, царапала свой знак иглой на крохотной крышке отсека для SD-карты.
Я спросил ее, а как же Барбадос, по моим расчетам она должна быть в Вест-Индии, а вовсе не в Гамбурге. Нет, дойдя до Канар, она провела там пару недель, облазила все острова, а потом что-то захандрила, заскучала и решила возвращаться домой. «Пора, – написала, – уже к своим старухам, а то фрау Зибель начнет распространять слухи о моей кончине, а выжившая почти окончательно из ума фрау Мюллер совсем забудет о моем существовании. Пора окунуться в этот серый скучный мирок, чтобы снова почувствовать тягу покинуть его и уйти за горизонт».
Переписка с Агнесс снова навела меня на мысль о потоке ворованных фотокамер, плавно текущем с нашего острова на материк. Прошло ровно два месяца с момента, когда «красавчик, но свинья» спер ее Сони Альфу, и до радостной встречи двух разлученных. Ну допустим, месяц или полмесяца камера пролежала в лавке… Нет, это недопустимое приближение, месяц – это одно, полмесяца – совсем другой коленкор, а то, может быть несколько дней или, наоборот, месяца полтора. Надо узнать, когда камера попала на прилавок. И вот я пишу своей бывшей напарнице: «Узнай дату, когда твой фотоаппарат попал в магазин и, в идеале, кто его сдал». В ответ, конечно, сразу получаю поток язвительных замечаний, типа «всегда на страже справедливости» и «доблестный рыцарь без страха и упрека ринулся в бой». Но через два дня пришел ответ по существу: «Сони сдал некто Дитрих Кляйн восемнадцатого января сего года, и вот его телефон: +351 933 306 578». Интересно, как она выцарапала эту информацию?
Я представил себе: в магазинчик приходит такая старая кошелка в вытянутой вязаной кофте попугайской расцветки или в плащике, который помнит еще эйфорию падения берлинской стены, когда-то темно-коричневом, а ныне выцветшем до непристойно-светлых пятен на груди и на заду. Еще пять-шесть дней назад она купила здесь фотокамеру, а сегодня, глядите-ка, принесла ее назад, пытается всучить продавцу и вернуть свои деньги. Он тычет рукой в бумажку на стене, где крупными буквами напечатано, что комиссионный товар обмену и возврату не подлежит, но старуха не отвязывается. Ну как же нельзя вернуть, вы понимаете, мне срочно нужно, заболел мой Пончик, а он такой славный котик, он со мной уже пятнадцать лет и все было хорошо, но теперь он что-то совсем расхворался, и врач говорит, ему нужны анализы и уколы, и, вообще, почки это очень серьезно, и она ведь не просит чужих денег, а только хочет вернуть те, что еще совсем недавно заплатила за эту камеру… Но деньги уже выплачены хозяину фотоаппарата, и вернуть их поэтому никак невозможно… И в ход пошел крохотный платочек, но слез так много, что этот розовый лепесток просто тонет в горючем море… А он ей говорит, что может, конечно, снова принять у нее эту злосчастную камеру на комиссию, но тогда она получит сумму, только в случае ее продажи. Но как же, ведь за анализы требуют прямо сейчас, и уколы…, а то бедный котик может умереть, и что она без него… Ну, хорошо, можно выкупить у нее камеру (Восторг и чуть ли не поцелуи: она всегда знала, она чувствовала, что он славный мальчик!), но всего за тридцать евро. Но как же, ведь она заплатила за нее сто пятьдесят, вот чек, зачем он пытается обмануть несчастную старуху… И нудит и нудит, и он уже пытается выжать ее из лавки, у него-де обеденный перерыв или еще что… И уже стоит в дверях, и крутит в руках ключ, но она не понимает намеков, она вцепилась в прилавок, и, что ему силой что ли тащить ее на улицу… А может, милый мальчик скажет ей, кто сдал эту камеру, и тогда она обратится прямо к этому, она уверена, доброму человеку, не будет же он мучить старуху и бедного котика, он, конечно вернет ей то, что она потратила, и все будут счастливы. Нет этого он сделать не может… Но почему же, она же только хочет вернуть свои деньги?.. Вот, чертова старуха, привязалась как репей, и он открывает книгу, где записаны комитенты, и пишет номер телефона, лишь бы она провалилась куда-нибудь, и пусть с ней разбирается бывший владелец, а он уже выдохся. А старуха лезет ему через плечо в книгу и бубнит, что ничего не видит, потому что забыла дома очки. Шутишь, Агнесс, ты до сих пор в свои семьдесят с лишним не утратила зоркости. Такой это был спектакль, или еще как иначе, но информацию она мне предоставила. Дальше уже мое дело.
