Я родился в старинном дворике с оштукатуренными фасадами двухэтажных зданий, выходящими на центральную улицу, и бесчисленными палисадниками, сараями, деревянными домиками внутри двора. В то время фронтовикам было всего по 40-45 лет. Они еще не были легендой – они были довольно молодыми мужчинами, которые по выходным играли за столом в тени деревьев в домино, иногда ссорились, шумно мирились, по утрам уходили на работу, вечерами возвращались…

Рассказывали ли они про войну? Редко. Видно, не было в это войне ничего такого, о чем хотелось бы вспоминать и рассказывать. Но то, что они рассказывали, запомнились мне на всю жизнь. Вот некоторые из историй.

Меня призвали в 41-м году. Так как на гражданке работал электриком, то направили связистом в тяжелую артиллерию. В 1942-м бросили в наступление по Харьков. Говорят, в тот день, когда мы пошли в этот прорыв, Манштейн, командовавший против нас войсками, устроил пир своим офицерам – настолько обрадовался, что мы в такую ловушку поперли.

И вот днем мы наступаем – ничего, а ночью смотрим – сполохи от артиллерийского огня у нас на флангах далеко на горизонте мелькают, и свет фар по небу скользит. И вся эта иллюминация сначала у нас по бокам была, а потом все дальше в тыл уходить начала. И поняли мы, что попали в окружение. В «мешок».

Пушки свои тяжелые, крупнокалиберные так без единого выстрела побросали и пошли обратно. Какая-то растерянность началась, даже упадок настроения – идем невесть куда, а по ночам огневые всполохи все дальше и дальше на восток уходят. Командиры сразу все исчезли. Точнее говоря, переоделись в солдатскую одежду – на случай, если немцы в плен брать будут.

И вдруг на третий или четвертый день появляется один – форма как для парада, кубари в петлицах – и всех останавливает. Приказывает рыть окопы в полный профиль, командует, оружие к бою проверяет. И мы, было, обрадовались – хоть что-то определенное появилось.

Вырыли окопы, приготовились к обороне, и вдруг тот, который при параде, выходит на видное место, встает во весь рост и говорит:

– Ребята! Немцы нас окружили. Вас, скорее всего, возьмут в плен, и вы останетесь живы. Я же – еврей, и если попаду в плен, то меня все равно убьют! Так хотя бы похороните меня! – достал наган, на глазах у всех приставил к виску и застрелился.

Зарыли его во все том же окопе и стали отступать дальше. Дошли до какой-то речки, начали переправляться вброд, и тут нас обстреляли. Кто сунется в воду, того тут же и убивают. И никак эту речку не перейти.

Что делать?

Собрались мужики за бугорком, посовещались – надо ведь что-то решать! Пошли вчетвером-впятером вверх по течению другой брод искать. Отошли подальше, переправились, вернулись по другой стороне к тому месту, где немцы нас держат. А там всего два фрица с пулеметом и двумя лошадьми! И тысячу человек держат!

Закололи их прямо на месте штыками и дальше пошли.

И вот идем, идем и вдруг видим, впереди – танки! Сначала решили, что английские – в то время много английских танков в войска поставлялось. Обрадовались и побежали к ним. А они начали из пулеметов жарить. Немецкие то были танки.

И метко бьют! Пулемет в танке закреплен жестко, не дрожит, все пули одна за другой в цель идут. В кого попадет – сразу пять-шесть дырок. Человек и не ойкнет!

Мы залегли. А немцы подъехали на танках и начали по нам ездить. Проедут в одном направлении, развернутся и обратно едут. Будто борозды по живым людям прокладывают!

Проехали немцы раз пять или шесть, один танк посреди поля остановился, люк открылся, оттуда немец кричит:

– Ну, что, русские, хватит, или еще? Если хватит, то вставай и стройся!

Поднялись мы, построили нас немцы в колонны по три и погнали обратно, на запад. А гнали таким порядком: остановили на первый привал, дали передохнуть, потом скомандовали подъем, а один не встал. Не может идти. Тогда немцы и его, и двух других, кто с ним рядом в колонне шел, расстреляли. Тут же на месте. Так что после следующего привала не то, чтобы кого-нибудь оставить – мертвых с собой волокли, чтобы живыми остаться!

В то время у немцев под Харьковом концлагерей не было. Поэтому нас просто загнали в какой-то котлован и поставили вокруг солдат с винтовками и автоматами. Немного, всего десяток-другой. А кормили так: подведут к котловану полудохлую лошадь и стреляют ей в голову, и катится она вниз. Она еще издохнуть не успеет, дрыгается, копытами сучит, а к ней уже со всех сторон бросаются и на куски разрывают. Голодно было очень. Всю траву, что в этом котловане росла, изжевали.

Потом началось людоедство. Стали находить трупы с вырезанными ягодицами, бедрами, икрами. Немцы узнали об этом и обвинили узбеков. Опять всех построили, нашли нескольких узбеков и расстреляли.

Людоедство, правда, после этого прекратилось. Кто бы этим ни занимался, наверное, испугались, что немцы будут и дальше расстреливать.

А потом отправили еще дальше на запад, в настоящие концлагеря, работать на заводах и в шахтах. Освободили нас американцы. А по тогдашней договоренности со Сталиным они должны были передать нас обратно, в Советский Союз. Прямо в лагерь приехали вербовщики и тех, у кого была какая-нибудь специальность, стали уговаривать записываться на работу. Предупредили, что всех, кто не завербуется, отправят на Сахалин в лагеря. К счастью, у меня была специальность, и я завербовался вольнонаемным электриком работать на шахте…

Вот такая была война…

Случилось это во время войны. Завелся у немцев на одном участке фронта ловкий стрелок – снайпер. Щелкает наших одного за другим, а самого не видно – только выстрелы слышно.

Клин, как известно, клином вышибают. Позвало начальство нашего снайпера. В общем-то, обычный парень, ну, разве только с малолетства привык везде первым быть. Знаете, бывают (или бывали) такие: в пацанах, как с соседней улицей драться, так во главе клина шел, если нормы ГТО сдавать, так чтоб лучше всех, на комсомольском собрании руку тянул… Потому, когда призвали, его под общую метелку не замели, а дали в руки снайперскую винтовку и сказали: «Иди, гвозди фрицев! Будешь нашим, советским снайпером!»

Вражьего стрелка, однако, из окопа не выследишь – надо в поле идти, искать, где немчина спрятался. Прижал парнишка винтовку к груди, перевалился через бруствер и нырнул в поземку: канул в неизвестность ничейной полосы.

Что дальше было?

Подстрелил немец нашего снайпера. Это ведь только в нынешних фильмах начали советские герои-умельцы из дедовских берданок с первого выстрела «гансов» через амбразуру броневого щита да прямо сквозь окуляр оптического прицела «снимать». А в жизни – ползет парнишка по снегу, впереди бурьян по снегу стелется, позади бурьян по снегу стелется, больше ничего не видно, и известно только, что где-то под этим свинцовым небом сидит немец и ждет, чтобы тебя пристрелить.

И получается, что очень много шансов за то, что именно он тебя пристрелит, а не ты его. Потому как его специально учили-тренировали и как позицию занимать, и как наблюдать, и на фоне какого кустика лучше голову поднять, чтобы незаметно было. У нас же солдат – как грязи, каждого учить – лишь время тратить; наоборот, чем больше немцы их набьют, тем быстрее в ставке твои полководческие таланты заметят. А потому хлестнул кнутом по полю выстрел из «маузера» (на германском оружейном заводе не только длинноствольные пистолеты, полюбившиеся советским комиссарам, выпускали, но и отменные армейские винтовки); будто кувалдой ахнуло русского солдата по бедру – даже губы от боли одеревенели; но сознания не потерял: обмер, лежит, ждет, когда его немец вторым выстрелом прикончит. И муторно, и тяжко, и от досады слезы сами по себе из глаз текут, а куда денешься?

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».