- Сын мой, - сказал он мягко.

- Да, отец, - ответил Иегуда.

- Когда ты будешь чистить это место, чисти его хорошо.

- Да, отец, - прошептал Иегуда.

- Трижды помой его щелоком, как велит Закон. Трижды - золой. И трижды холодным, чистым песком с Иордана.

- Да, отец, - еле слышно промолвил Иегуда, и в глазах его были слезы.

- И еще трижды холодной водой, чисто в тщательно.

- Да, отец.

Затем адон подошел к Иоханану и поцеловал его в губы. Затем он поцеловал меня, затем Иегуду, затем Эльазара, затем Ионатана. Потом он сказал:

- Больше нам здесь нечего делать. Идемте домой. Мы пошли прочь от Храма, но у ворот адон помедлил, схватил за локоть одного из левитов, притянул к себе и спросил:

- Где ты живешь?

- В Акре, - отшатнувшись, ответил левит.

- Есть там и другие евреи?

- Да.

- Сколько?

- Тысячи две.

Богатые люди? - спросил адон. - Люди, у которых есть собственность? Образованные люди?

- Да, образованные люди, - ответил левит.

- Островок западной культуры! - спокойно сказал адон. - Клочок Афин на еврейской земле. Так, что ли? Левит кивнул, не зная, как понять учтивость адона.

- Друзья царя царей?

- Да, - сказал левит, - друзья царя царей.

- Великолепно! Там, за толстыми стенами, они в безопасности: десять тысяч наемников защищают их от ярости неблаговоспитанного народа. И там же первосвященник Менелай ?

- Да, да.

- Так передай Менелаю, что Мататьягу бен Иоханан бен Шимъон из Модиина был здесь и любовался великолепием цивилизации; и скажи ему, что я привел сюда пятерых моих сыновей. Скажи ему, что когда-нибудь мы еще вернемся сюда.

И мы двинулись обратно в Модиин.

Часть вторая

ЮНОША-МАККАВЕЙ

Если ты не еврей, а, как принято у нас говорить, один из нохри чужеземец, то как объяснить тебе, что мы, евреи, имеем в виду, когда произносим слово "Маккавей" ?

Это старое-старое слово на языке народа, который так благоговейно относится к словам.

Мы - народ Книги, народ Слова и народ Закона. А в самом законе написано: "Не должен ты иметь раба и держать его в невежестве".

В мире очень немногие умеют читать и писать, а у нас даже простой водонос читает и пишет; слово для нас - это нечто, к чему не следует относиться пренебрежительно или бездумно.

"Маккавей" - это старое-престарое слово, странное слово; и при этом перечтите хоть все пять книг Моисеевых и остальные творения древних времен, вы не отыщите в них слова "Маккавей". Оно нигде не записано.

Такова суть этого слова: оно - не титул, который может себе присвоить человек, оно, как дар, которым награждает только народ.

Во времена моего отца, и во времена его отца, и во времена его деда не было на нашей земле ни одного человека, которого бы нарекли Маккавеем. Но потолкуйте с учеными стариками о Гидеоне, и они назовут его не по имени Гидеон бен Иоав, но почтительно и смиренно они будут называть его Маккавеем. Но много ли было таких, как Гидеон? Маккавеем не называют ни Давида, ни даже Моисея, который встречался лицом к лицу с Богом, но так называют Иехезкию бен Ахаза и еще, может быть, об одном или двух говорят: "Это были Маккавеи".

Это не такое слово, как, скажем, слова "мелех", (Мелех - царь.) или "адон", или даже "рабби", что означает "мой господин", но в странном и особо уважительном смысле, который нелегко объяснить. Маккавей - никому не господин, ему никто не слуга и не раб. Редко-редко, единожды за много поколений среди людей рождается человек, который - из них, и с ними, и живет ради них; и такого вот человека люди зовут Маккавеем, ибо любят его. Одни говорят, что сперва это слово звучало "макевет", что означает "молот", а другие утверждают, что некогда это слово означало "уничтожить", ибо тот, кто носил имя Маккавей, уничтожал врагов своего народа. Но я знаю только, что слово это несхоже ни с одним словом нашего языка, - это почетное звание, которого удостоились очень немногие, - и я знаю очень немногих, кто достоин был бы носить это имя.

Рабби Рагеш сказал, что есть лишь один такой человек - и его-то он и нарек Маккавеем.

Мы вернулись из Иерусалима в Модиин, отгороженный от мира крутыми горными склонами, окружающими нашу долину. В горах любая долина - это оазис, где не слышно стонов тех, кто страдает; где время неспешно ползет, измеряемое рассветами и закатами, пятью урожаями, снимаемыми в год, вызреванием злаков и жатвами, уборочными днями, когда мы сеем хлеб и сажаем рассаду и когда мы убираем плоды. И все-таки что-то здесь изменилось, и каждый день был последним днем.

Как-то раз я вернулся с поля с мотыгой в руке, покрытый грязью и потом, босой, в закатанных до колен штанах. Я увидел, что адон вынимает меч из кувшина с оливковым маслом. Иегуда стоял у окна, одетый по-дорожному, как одеваются для трудного путешествия по холмам: в тяжелых, грубых сандалиях, в широком полосатом плаще, перехваченном толстым поясом. На столе лежала краюхи хлеба, изюм и сушеные фиги. Я поглядел на отца, потом на Иегуду, но никто из них не промолвил ни слова. Я подошел к рукомойнику, помылся, и пока я вытирал лицо, с заднего двора вошел Эльазар, держа в руках лук Иегуды, закопанный некогда за домом, и связку стрел.

- Вот, - сказал он, вручая все это Иегуде. - И еще раз прошу тебя: позволь мне пойти с тобой.

- Нет! - отрезал Иегуда. Адон вытирал меч.

- Меч будет мешать тебе идти, сын мой, - сказал адон, - ты же не привык носить меч.

- Многому еще мне придется научиться, - ответил Иегуда. - Меч - это, наверно, не самое трудное. Принеси мне ножны, - обратился он к Эльазару.

- Куда ты идешь? - спросил я.

- Не знаю.

- Куда он идет? - спросил я отца. Старик покачал головой. Иегуда снял тетиву, смотал ее в клубок и положил в сумку.

Короткий лук и стрелы он спрятал под плащом.

- Отвечай! - сказал я сердито. - Я спросил, куда ты идешь.

- Я уже сказал, что не знаю.

- Кто же знает?

- Я иду в горы, - сказал Иегуда, помедлив. - Пройду по деревням. Потолкую с людьми и узнаю, что у них на уме.

- Зачем тебе это?

- Чтобы понять, чего от них можно ждать.

- И чего же, по-твоему, от них можно ждать?

- Не знаю. Поэтому-то я и иду.

Я сел на лавку у стола. Эльазар вернулся с ножнами, Иегуда взял, вложил в них меч и приладил под плащом. Он действовал как бы машинально, почти бессознательно, и это меня раздражало, и в то же время я не мог не восхищаться его величественным видом - ловко стянутым плащом, силой его плотного, крепко сбитого тела, его горделивой осанкой, его коротко стриженной каштановой бородкой и длинными волосами, ниспадавшими до плеч из-под круглой шапочки. Я наблюдал за ним и думал о том, что же он все-таки решил делать. А в это время вошел Ионатан вместе с Рут. Иегуда и Рут вместе вышли через заднюю дверь и вскоре вернулись.

- Я иду с тобой, - сказал я наконец.

- Я хочу пойти один, - ответил Иегуда. Спорить с ним было бесполезно и невозможно: в нем было что-то, что сразу без споров отметало все возражения. Вошел Иоханан. Теперь мы все были вместе. Иегуда поцеловал всех и сделал мне знак выйти с ним вместе из дому.

Когда мы вышли, он несколько мгновений смотрел на меня, а затем обнял. Как всегда бывало в таких случаях, от моей горечи и досады не осталось и следа.

- Будь настороже, - сказал мне Иегуда.

-- Настороже? Чего ты опасаешься?

- Не знаю, Шимъон... Не знаю... Я стараюсь что-то увидеть во тьме. Береги их.

Дни тянулись, и каждый следующий день был хуже предыдущего - не намного, но хуже. В небольшой деревушке Гумад, всего лишь в часе ходьбы от Модиина, наемники Апелла вырезали всю семью за то, что за стропилами в их доме нашли три стрелы.

Главу семьи Вениамина бен Халева распяли. Это было у нас новостью, перенятой Антиохом, царем царей, на западе. Вениамин бен Халев был прибит гвоздями к двери своего дома и провисел так весь день, а наемники слонялись вокруг, прислушиваясь к его стонами, и довольно ухмылялись. Затем, через день или два, в Зоре - деревушке к югу от нас - изнасиловали трех девушек; житель деревни, который попытался вступиться за них, был убит. В Галилее, в Самарии, в Финикии, где евреи жили в городах среди неевреев, было еще хуже, и рассказы, один другого ужаснее, о том, что творилось в тех краях, все чаще доходили до нас в Иудею.