Комментарии
Н. Шубаков. У Л. Н. Толстого, - Речь, 1909, 3 (16) января, No 2. Н. Шубаков - студент юридического факультета Петербургского университета. Выл у Толстого в составе делегации из пяти студентов 27 декабря 1908 г. Делегация вручила Толстому приветственный адрес (т. 56, с. 524) по случаю его юбилея. "Л. Н. с ними около полутора часов беседовал в кабинете", записал Д. П. Маковицкий (Яснополянские записки, кн. 3, с. 288).
1* Лев Иосифович Петражицкий (1867-1913), юрист, профессор Петербургского университета, член I Государственной думы. Толстого интересовали речи Петражицкого в Думе по аграрному вопросу (см.: Маковицкий Д. П. Яснополянские записки, кн. 2, с. 160). 2* Таракуатта Дас (1884-1958), индийский публицист и журналист, корреспондент Толстого и адресат "Письма к индусу" (т. 37). 3* Александр Аркадьевич Столыпин, журналист, сотрудник "Нового времени", брат министра внутренних дел П. А. Столыпина. 20 декабря 1908 г. Толстой написал письмо А. Столыпину по поводу его "Заметок" в защиту смертной казни (Новое время, 1908, 18 декабря, No 11772): "Стыдно, гадко. Пожалейте свою душу" (т. 78, с. 294). 4* Владимир Дмитриевич Набоков (1869-1922), редактор-издатель газеты "Речь", кадетский публицист. 5* Возмущенный "Заметками" А. Столыпина Толстой в 20-х числах декабря 1908 г. пишет статью "Смертная казнь и христианство" (т. 38).
"Жизнь". Ф. Купчинский. Тишина
(У Льва Николаевича Толстого)
...Ясная Поляна!.. Вот она!.. Тишина, белая, снежная тишина охватила аллею запорошенных снегом елей, на пруд, на дом, белая-белая, снежная, чистая легла тишина. И внутри дома была тишина... - Лев Николаевич встает, сейчас выйдет к вам... - говорит мне его секретарь Н. Н. Гусев... Это молодой человек, просто одетый, с большими ясными глазами. Мы садимся и говорим. - На днях Лев Николаевич чувствовал себя плохо и даже не вставал дня три; нынче он совсем поправился... Мне говорит о Льве Николаевиче много, подробно добрый, мягкий голос, говорит любовно, внимательно, заботливо. Чувствую, что от этого человека тянутся к тому старцу нити светлой и прекрасной любви. За дверью послышался голос, бодрый и громкий: - Где?.. Здесь?.. Я иду... Туда вышел Гусев, а ко мне вошел спокойной, уверенной походкой старик, одетый в блузу ниже колен. Большая разросшаяся борода, энергичное, просветленное, думающее лицо. Глаза, немного красные, под густыми нависшими седыми бровями, все в морщинках светлое, ясное лицо озарено улыбкой приветствия, дышит вниманием вопроса. Говорили о войне. Говорили про то, что писалось о войне. Говорили про то, что знает и что думает народ о войне, и про то, что надо, чтобы знал и думал народ о войне... И потом стали говорить о смертных казнях... О том, что во Франции парламент благословил правительственные убийства. О том, что в Париже собираются толпы людей, чтобы не пропустить жестокого, редкого по отвратительности своей зрелища убивания людей гильотиной. Другим, сразу совсем другим стало спокойное, просветленное лицо: глубокая, заветная дума скорбной тенью легла на ясное лицо... - Ужасно то, что они делают, не знают сами, как ужасно! Не понимают того, что народ знает этот ужас, знает, что этого не надо; ведь если он идет смотреть, и шумит, и неистовствует, - он не потому так делает, так ведет себя, что согласен, а только потому, что там он - толпа, неразумная, слепая толпа... Не ведает она, что творит... Говорил человек старый, так много дум и боли накопивший к этой страшной правде, и тихо, и пламенно, и значительно, и сильно звучал голос, весь напоенный, весь дышащий протестующим, могучим, как скрытый огонь, негодованием. И потом кончил так говорить: - Я не могу об этом... это слишком... И встал, такой сосредоточенный, с наклоненной низко головой, от которой борода стлалась светлой волной по широкой груди... - Я не могу об этом!.. Я пойду погулять... вы побудьте... я пойду... - Вы напишите, Лев Николаевич, сейчас здесь эти несколько мыслей, чтобы запечатлеть этот разговор... Снимем фотографию, и я постараюсь, где сумею, поместить на видном месте в газетах еще новое слово об этом... Напишите... Остановился, посмотрел глубоко в глаза, задумался, вздохнул... - Не могу сейчас написать... Как напишу сразу?.. Не люблю я сразу писать, не умею так что-нибудь писать... Неожиданно. Уж не сетуйте на меня - не напишу сейчас... пойду... А вы пойдите в столовую... кофе выпейте... - Напишите, Лев Николаевич!.. - Вы знаете... не могу же я глупость какую-нибудь написать... все-таки noblesse oblige!.. (*) Подумать надо раньше, - что написать... Не знаю...
(* положение обязывает! (фр.) *)
И вышел тихий, задумчивый, весь наполненный великой внутренней скорбью. Мы пили кофе в столовой, когда Лев Николаевич вернулся с прогулки и быстро прошел в свой кабинет... - Не напишет он, - говорит мне Гусев, - хотя я пойду к нему еще, напомню; он говорил мне сейчас, что вы просите. Действительно, ведь это нужно заняться, тогда можно... Вы возьмите из его статьи "Не могу молчать". И он принес мне эту известную ныне всему миру статью, чтобы я выбрал несколько строк из нее для фотографического воспроизведения с его факсимиле. Я стал перечитывать и выбирать... Быстро вернулся Гусев. Глаза блещут, улыбается: - Пишет. Пришел с прогулки, сел и пишет; это для вас; сейчас принесет!.. И смеется. В столовой, большой, светлой, тихо. Старые-старые зеркала, старые портреты, старая рояль, старые стулья, в углу круглый стол с книгами. Еще несколько столов с книгами по углам, на книгах все надписи... Одна книга остановила мое внимание. Обложка цветная. Нарисованы русские витязи в латах; в русских витязей стреляют руки незримых людей из "браунингов", а русские витязи руки на груди скрестили и молятся. Эта книга прислана, видимо, Пуришкевичем. Его произведение (*1*). Перечень людей, убитых революционерами и принадлежавших к знаменитому союзу архангела Михаила. На книге собственная пуришкевичевская надпись: "Вот когда бы вам надо было сказать: "не могу молчать!.." - Sapienti - sat!.. (*)
(* Понимающему - достаточно (лат.). *)
Принесли почту. Масса газет и писем. Стали разбирать. В столовую быстро вошел взволнованный Лев Николаевич с листиком бумажки в руках. - Вот... написал... Не напечатаете - все равно... А иначе не могу... Как хотите, не могу иначе говорить... Вот, прочтите вслух... Я с трудом стал разбирать и передал Гусеву. Он громко читал, а я смотрел на старое-старое лицо, все оживленное, в глаза, полные огня, на всю, теперь не спокойную, не тихую фигуру очень взволнованного Льва Николаевича. Читая, он поправлял. - Не напечатаете ведь?..
- Обещаю вам, что будет напечатано, Лев Николаевич, как есть, весь этот листок будет сфотографирован. Бросая быстрый, глубокий взгляд, повернулся, весь полный какой-то скрытой думы, и вышел из столовой... А мы тут же попросили Татьяну Львовну, дочь Льва Николаевича, переписать на машине, чтобы не ошибиться после, разбирая почерк.
Через каких-нибудь два часа были в Туле... А там следующий разговор. Встретил нескольких жандармских офицеров. Спрашиваю одного: - Скажите, если хотите, так просто... интересно мне: арестовали бы вы Толстого, если бы вам приказали?.. - Почему спрашиваете?.. - встревожился он, удивленный обращением к нему незнакомого человека. - Почему?.. - Да просто увидел вот вас тут и спрашиваю; мне интересно... Ответьте, если хотите... - Мы, знаете, не смеем не слушаться... Все равно, каждого арестуем, если прикажут... Добавлять не приходится.
Комментарии
Ф. Купчинский. Тишина (У Льва Николаевича Толстого). - Жизнь, 1909, 9 февраля, No 7. Филипп Петрович Купчинский (1844-?), поэт и публицист, живший преимущественно за границей. 6 февраля 1909 г. Д. П. Маковицкий записал: "Утром был сотрудник "Новой Руси" Купчинский, ее бывший военный корреспондент из Маньчжурии. Приехал для того, чтобы получить от Л. Н. несколько строк против смертной казни. Л. Н. написал страницу и отдал ему. Купчинский сказал, что будут печатать как факсимиле, по несколько слов в каждом номере, а если из-за этого на пятом номере "Новую Русь" закроют, не будут жалеть" (Яснополянские записки, кн. 3, с. 322). Автограф Толстого был воспроизведен факсимильно на одной странице со статьей Ф. Купчинского в газете "Жизнь". Редактор газеты Николай Петрович Лопатин за эту публикацию был заключен в тюрьму на три месяца.
