По контрасту с Мэйнардовой никчемностью не стала исключением из правил и моя сообразительность. Ибо дух одаренности невольников прямо-таки витал в Локлессе – стоило взглянуть на резные колонны или галерею, сработанные умелыми руками; стоило прислушаться к песням, которые даже в белых пробуждали первобытный восторг и глубинную грусть. А танцы под самодельную скрипку, стонущую всеми тремя струнами! А букет ароматов из кухни! Талантливы были все утраченные – от Большого Джона до моей матери.

Вот я и размечтался: однажды моя одаренность будет замечена и вознаграждена, не зря ведь я постиг принципы функционирования Дома-на-Холме и плодоношения локлесских почв, а вот теперь постигаю законы Вселенной. Конечно, отец завещает поместье именно мне, достойнейшему. Благодаря моим знаниям Локлесс вновь расцветет, и таким образом приневоленные спасутся от продажи с молотка, от разлуки; не канут во тьму, что простерлась за Натчезом, не сгинут на Глубоком Юге[8] – ибо Глубокий Юг, сиречь могила, ждет нас всех, если полновластным нашим хозяином сделается Мэйнард.

Мы с мистером Филдзом только-только приступили к изучению астрономии (начали с Малой Медведицы), и меня потряхивало от нетерпения. Поднявшись по потайной лестнице, я вступил в учебную комнату, но обнаружил вовсе не мистера Филдза. За столом сидел мой отец.

– Хайрам, – произнес он. – Время приспело.

Смертный ужас охватил меня. Целый год я ходил на уроки к мистеру Филдзу. Первой мыслью было: я отправлюсь вслед за Эллой. Не по доброте душевной меня учили, а для того, чтоб подороже продать; так гусей откармливают перед ярмаркой. Не иначе белые подслушали мои честолюбивые мысли, а может, уловили во взгляде мечту, несоразмерную положению. Прикинули, что дают мне знания на свою погибель.

– Да, сэр, – вымучил я. При чем тут «да», чему я повинуюсь – мне было невдомек. Я лишь стиснул зубы, чтобы не клацали со страху.

– Мальчик, – торжественно начал отец, – когда я понаблюдал за тобой в поле, а потом еще и в гостиной – я говорю о твоих трюках с карточками и прочим, – я сделал выводы. В этом парне, сказал я себе, есть нечто, возвышающее его над остальными. У тебя большие способности, Хайрам, и я предвижу от них изрядную пользу. Времена сейчас не лучшие, сам знаешь, и не след нам смышлеными ребятами разбрасываться.

На всякий случай я кивал. Кивки вдобавок помогали скрывать смятение. Сколько еще отец будет ходить вокруг да около?

– Так вот, приспело время приставить тебя к Мэйнарду. Я не вечен, а Мэйнард давно нуждается в толковом камердинере – таком, как ты, Хайрам. Который смыслит и в полевых, и в домашних делах, да и о мире понятие имеет. Я давно к тебе приглядываюсь, и вот что я заметил: ты все помнишь. Каждую мелочь. На тебя можно положиться. Память твоя – не решето, как у некоторых. Такие ребята на дороге не валяются, Хайрам.

Отец сверкнул глазами и продолжил:

– Другой хозяин послал бы тебя на заработки. Знаешь, в какой цене цветные с мозгами? В большой цене, мальчик. Но у меня принципы. Как бы тебе объяснить? Я верю в Локлесс. Я верю в графство Ильм. Я верю в Виргинию. Мы перед страной в долгу; перед этой вот самой страной, которую твой прадед отвоевал у непроходимых лесов. Наша задача – не допустить, чтобы виргинские земли снова стали дикими. Понимаешь?

– Да, сэр.

– Это наш долг. Я говорю обо всех нас, Хайрам. Медлить нельзя. Ты нужен мне, мальчик. Ты нужен Мэйнарду. Оберегать его, быть его правой рукой – великая честь для тебя.

– Спасибо, сэр.

– Вот и молодец. Приступай с завтрашнего утра.

Так закончились мои занятия; так открылась истинная цель моего отца. Меня приневолили к Мэйнарду. Я стал Мэйнардовым камердинером и провел в этом статусе семь долгих лет. Сейчас это может показаться странным, да только степень унижения далеко не сразу открылась мне. Процесс был небыстрый, зато неумолимый. Все висело на волоске, покуда Мэйнард «входил в возраст». Я говорю о невольниках – обитателях Улицы и Дома-на-Холме, этого дворца с подточенным фундаментом. Нам, невольникам, оставалось уповать на то, что Мэйнард станет толковым хозяином; нашим хозяином. Мы хотели, чтобы нами управляли, как ни дико это звучит. Однако хозяйствование было не по Мэйнардовой части.

Ход событий многократно ускорился вечером накануне роковых скачек. Мне сравнялось девятнадцать. Я сидел в отцовском кабинете на втором этаже – сортировал корреспонденцию, раскладывал газеты и письма по отделениям секретера красного дерева. Серебряная лампа Арганда[9] лила достаточно яркий свет, чтобы читать свеженький номер «Де Боуз ревью». В статье говорилось об Орегоне, местности, знакомой мне по картам, которыми изобиловал дом. Сам же Орегон, судя по описанию, изобиловал дичью, коя обитала в лесистых холмах и долинах. По территории он мог вместить не меньше двух Виргиний, почвы же его были сочно-черны и дивно плодородны.

До сих пор помню газетную фразу: «Здесь, как нигде более, суждено расцвесть свободе, благоденствию, богатству». Прочитав эти слова, я будто очнулся. Встал из-за стола. Захлопнул журнал. Забегал по комнате. Подскочил к окну, откуда открывался вид на Гус-реку. Вдали, за рекой, на Юге, темнели, подобно великанам, Три Холма. Я отвернулся. Мой взгляд привлекла гравюра на стене – Купидон в цепях и смеющаяся Афродита.

Вероятно, Купидон и навел меня на мысль о Мэйнарде. Брат мой к тому времени отпустил длинные волосы, однако не приобрел привычки их расчесывать. Рыжеватая его борода росла неровно, как лишайники на пне. О манерах, о поведении в обществе у Мэйнарда по-прежнему не было никакого понятия. Он играл в азартные игры и пил без меры, потому что мог себе такое позволить. Он участвовал в уличных потасовках, ибо, даже помятый противниками, в своем поместье оставался королем. Он тратил огромные деньги на женщин, потому что все расходы компенсировались трудом невольников, а подчас и выручкой с их продажи. Родственники, еще не подавшиеся на Запад, порой наведывались в Локлесс; видя мерзость запустения и переживая за честь семьи, они кляли Мэйнарда (не в глаза, разумеется) и сходились во мнении, что поместью нужен другой наследник. Но такового не было: все годные по крови и возрасту давно перебрались туда, где сельское хозяйство пока процветало. Виргиния, как это ни печально, выстарилась. Виргиния принадлежала прошлому. Виргинское табаководство доживало последние годы. Вот почему виргинских Уокеров столь тревожило будущее Локлесса.

Отец мой мнил, что выход им уже найден. Сосватать Мэйнарду рассудительную невесту, женить его, создать новый союз для спасения Локлесса – вот и решение. Невероятно, но ему удалось добиться для Мэйнарда руки Коррины Куинн – на тот момент, пожалуй, самой богатой женщины графства, сироты, которая унаследовала целое состояние. Невольники шептались о странной кончине ее родителей, о сомнительном происхождении богатства. Белая знать ставила Коррину Куинн много выше Мэйнарда, причем по всем статьям. Зачем ей вообще понадобился муж? Затем, что Виргинией, как встарь, правили мужчины и слишком обширен был список запретов для женщины; в частности, женщина, не важно, насколько богатая, не могла заключать сделки или сама управлять своим имением. Вот и выходило, что Мэйнард и Коррина нуждались друг в друге. Моему брату требовалась умная жена, мисс Куинн требовался джентльмен, чтобы представлять ее интересы.

Тем вечером я покинул кабинет в смятении чувств. Я бродил по дому, пока не очутился на пороге гостиной. Дверь была открыта. У камина сидели мои отец и брат, ведя разговор об Эдвине Коксе, главе едва ли не самого легендарного виргинского семейства. Прошлой зимой старик Кокс вышел из дому в буран, а буран-то как раз в тот день только с утра с гор и пригнало; снегу выпало – ужас! Так вот, старый мистер Кокс заблудился, нашли его только назавтра, причем в нескольких ярдах от родового гнезда. Понятно, замерзшим насмерть. Не знаю, зачем я таился, зачем слушал эту историю.