И тут крашеная, как наиболее активная, схватила ком глины и кинула в них, её примеру последовали другие старушки. Град комковатой глины обрушился на бандитов, они пытались прикрыть головы, двое тащили верзилу, которого приложил отставной полковник. Суетливый пытался их вернуть, но один из бандитов ударил его ладонью по носу.

– Грузись, рвём когти, пока эта шальная свора нас не закидала!

Они спешно сели в автомобили и, не разворачиваясь, на задней скорости поехали к воротам. Им вдогонку летели комья, некоторые упали на капот машин, в стёкла, но на этом всё закончилось. Распалённая толпа стариков ликовала. Они смогли одержать победу над самоуверенными отморозками.

– Как сказал товарищ Сталин, нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся, большевики, – взволнованный Видлен юлой крутился вокруг Георгия Илларионовича. Тот также был доволен и даже не опирался на свою узловатую палку. От возбуждения их лица светились радостью, они уже позабыли, где находятся, поздравляли друг друга, выкрикивали старые лозунги. Улыбающийся Тарабаркин позабыл свой страх, вышел перед ними, поднял руку.

– Сегодня мы вновь обрели силу, которая в прошлом вела наших дедов на баррикады. Мы наконец почувствовали себя людьми, достойными большего, лучшей жизни, почётной смерти. Хватит нам жалко ютиться по своим углам! Надо смело смотреть в глаза реальности, не бояться её волчьего оскала! – Тарабаркина понесло, жалко, что не было броневика. Кто-то в заднем ряду тихо начал петь «Вихри враждебные», за ним тут же подхватили, и уже над кладбищем неслась песня. Старческие голоса дребезжащие, скрипящие, тоненькие, слились в нечто единое. Глаза стариков хоть и слезились, но в них горел огонь былой молодости, головы держали гордо, уверенно шагали к автобусу. С разбитой фарой он был похож на бравого пирата в красном камзоле. Шансин лихо запрыгнул на подножку, сел в кресло, завёл своего «пожарника», посмотрел в зеркало заднего вида, закрыл двери, тронулся. Проехав немного, притормозил, пропуская «запорожец». Но Григорий Илларионович высунулся из окна и крикнул, чтобы он ехал, не дожидаясь его, в столовой, мол, на поминках встретимся. Шансин поехал, насвистывая весёлую мелодию из одного советского кинофильма, но за воротами его остановила милиция, попросили выйти. И как только он выпрыгнул из кабины, держа документы, ему завернули руки и положили на асфальт. Здоровяк сержант, радостно гогоча, наступил ему на лицо. Пока Костя падал, он успел заметить недалеко от них белую представительскую машину, рядом с которой стоял набриолиненный. Тот ему помахал рукой, сел за руль и резко рванув, скрылся в потоке машин. Лейтенант подошёл к месту водителя, нажал кнопку и, когда двери в автобусе раскрылись, деловито бросил:

– Выходить по одному, строиться вдоль левого борта, давай мать, первой пошла, – он кивнул крашеной, но та словно фурия набросилась на него.

– Ослица твоя мать, а меня не трогай, щас твою наглую морду расцарапаю!

В это время подъехал запорожец, из него вышел Георгий Илларионович. Он достал своё ветеранское удостоверение, показал офицеру и командным голосом спросил:

– Лейтенант, на каком основании происходит задержание?! Почему вы положили моего водителя?

– Он оказал сопротивление.

– В чём оно выражалось? В том, что он вышел из автобуса с документами. Ты, сосунок, что себе позволяешь? – закричал Владлен.

– Папаша, полегче, по поводу вашего автобуса я получил распоряжение самого мэра, так что вышли, построились, а в отделении разберёмся, кого куда вести.

– Немедленно отпустить водителя!

– Да и не подумаю, я ещё оштрафую его и твою тётку, оскорбившую меня.

– Ах ты!.. – крашеная спрыгнула с подножки автобуса и хлопнула милиционера сумкой по голове.

С лейтенанта слетела фуражка, он наклонился, чтобы её поднять, но крашеная лихо толкнула его коленкой под зад, милиционер упал на асфальт, а сержант, стоящий над Шансиным, кинулся к своей машине, вытащил микрофон и закричал в него:

– Нападение на патруль, требуем поддержки! – Тут же из-за кустов выехал автобус ОМОНа.

– Подготовились, суки! – крикнул Георгий Илларионович и кинулся в автобус. – Давай подручный материал, блокируйте двери!

Из омоновского автобуса выскочили бойцы в широких шлемах, с короткими пластиковыми щитами, с резиновыми дубинками. Они построились в плотную шеренгу, подняли щиты и резиновыми палками стали бить по ним, продвигаясь к похоронному автобусу. За ним мелким бесом двигался лейтенант с мегафоном. Подойдя к автобусу, омоновцы приступили к штурму. Они кинулись с разных сторон, выбивая окна, пытаясь проникнуть внутрь, но старики дружно их выпихивали, били по каскам, поэтому их первая попытка провалилась.

Тарабаркин высунулся из окна и крикнул в сторону бойцов:

– Переплавим резиновые дубинки на презервативы!

– Не пошлите, Саша, – прогремел голос Георгия Илларионовича, – не опускайтесь до них.

И вновь какая-то старушка запела, но теперь «Смело мы в бой пойдём за власть Советов…». Песню подхватили, а лейтенант, беснуясь, приказал выкуривать их. В разбитые окна полетели дымовые шашки, песня оборвалась, в салоне послышались кашель, крики, кто-то задыхался, Тарабаркин открыл двери, на улицу как горох стали вываливаться старики, они тут же падали, на них кидались бойцы ОМОНа, поднимали и тащили в подъехавший машину. Вскоре всех выкуренных погрузили, омоновцы уехали. У кладбищенских ворот стоял разбитый красный автобус с серпами, матросом, красными знамёнами. Рядом толкался сержант, с безразличной физиономией давя осколки оконного стекла.

Старики вместе с Тарабаркиным, Драперовичем, Шансиным и Цитатником были в автозаке. Они пытались прийти в себя, кому-то стало плохо, вытаскивали валидол, кто-то предлагал сердечные капли, кто-то таблетки. Крашеная сухо и зло материлась, от всех несло едким дымом. Драперович подумал, что если они так будут ехать ещё минут двадцать, то точно кто-нибудь умрёт, но машина остановилась, двери открыли, им приказали выходить по одному, руки держать за спиной.

Пожилой капитан, увидев стариков, охнул, ругнулся, потом набросился на лейтенанта:

– Вы что там, окончательно охренели? Вы кого привезли? Пенсионеров! А что ты мне говорил по рации? Мол, везёте чуть ли не террористов, бунтарей, напавших на патруль. Ты в своём уме, прыщ?

– Не кипятись, Михалыч! Это приказ сверху.

– Тогда меня здесь нет, а ты сам разбирайся с говном, падающим на тебя сверху! Всё! – проходя мимо рядового милиционера, он приказал, чтобы тот вызвал «скорую», и, добавив, что там есть больные, скрылся за дверью.

Их поместили в одну большую камеру с длинным столом посередине, в соседних сидели одинокие уголовники, они с интересом прислушивались к происходящему за дверями.

– Сажай их пока всех вместе, переночуют, завтра будем разбираться. Пока пусть остынут, а то разыгрались в революцию, – лейтенант гадостно осклабился, наслаждаясь собственной властью.

– Так там же мужчины и женщины, как им ночь провести, параша-то одна? – спросил молодой милиционер.

– Им в коммуне жить не привыкать, вспомнят молодость, – заржал молодым мерином лейтенант.

– Сейчас придёт врач, вас осмотрит, – тихо проговорил молодой.

– Шли бы вы подальше со своими врачами, – грозно зарычал Георгий Илларионович, – обойдёмся, сатрапы! Убийцы, прихлебатели! Контра!

Старики сели вдоль стола, кто-то прилёг на койки, застеленные серыми колючими одеялами. Все были подавлены, растеряны, но тут встал Тарабаркин, он вытащил из внутреннего кармана пиджака алюминиевую фляжку.

– Эти идиоты не проверили меня, так что мы живём. Драперович бери кружки, расставляй, примем по капле, легче будет.

Разлили и выпили молча за упокой Фаины, Санька сразу же плеснул по второй.

– Я считаю, что похороны Фаины Арнольдовны были достойными, мы не посрамили её память, мы смогли дать отпор представителям всех партий паразитов нашего города, нашего общества, бандитам, мэрам. Мы все вели себя достойно, смело, как наши родители на баррикадах, так что вторую я хочу выпить за вас! – голос Тарабаркина дрожал от волнения.