По прибытии на Камчатку наша дружная троица, сложившаяся волей случая ещё в Приморье, довольно быстро распалась. Володя Глушко был сразу же оставлен в Петропавловске и стал там работать шофёром в порту. Но мы с ним ещё долго время от времени встречались, когда я бывал в городе. Ну а Иван Чечень, как и я сам, был вначале зачислен в бригаду грузчиков. И в палатке мы, как и прежде, поселились рядом: я занял кровать возле торцовой стенки нашего брезентового жилища, а он через тумбочку – следующую. По-прежнему он был со всеми ровен и общителен, сыпал анекдотами и прибаутками, никого не задирал и, что особенно меня поражало, учитывая его уголовное, в общем-то, прошлое, не похабничал и не употреблял в общении с людьми даже малой толики матерных бранных слов, взятых из бездонных закромов Великого и Могучего. И именно так, потому что я уж, если б было иначе, сразу бы заметил это, поскольку сам никогда не использую в своей речи этот запретный лексикон, ещё в раннем детстве однажды наложив на него безальтернативное вето. С Иваном эти немногие месяцы мы и, правда, жили словно братья. С ним было легко и как-то очень надёжно, он был общителен, но не навязчив, и всегда доброжелателен и бескорыстен. До сих пор вспоминаю его по-доброму. И расстались мы с ним на удивление просто, будто всего на один день: ему неожиданно предложили работу матроса на рыболовном траулере, и он мигом собрался на отходящий в город катер, где стоял готовый к выходу в море его корабль. Ещё с одним парнем из нашей бригады мы забежали с ним в магазин. Молодая блондинистая продавщица, которая всех грузчиков уже знала в лицо, поскольку мы часто разгружали плашкоуты с товарами для её магазина, налила нам по стопке чистого спирта (других напитков в ту пору на северах ещё не держали) и развела руками: мол, воды в магазине нет ни капли. Мы переглянулись озадаченно, но Светлана (так звали продавщицу) тут же нас выручила ещё раз и положила рядом со стопками по московской шоколадной «Ласточке». Остальное было уже делом техники: задержать дыхание, проглотить стопку обжигающей горло жидкости и сразу же зажевать шоколадной конфеткой. И больше мы с Иваном никогда не встретились…

Кстати, об этом парне, с которым мы провожали Ивана, у меня в памяти не сохранилось ни фамилии, ни имени его, но хорошо помню его рассказ об одном из фрагментов его фронтовой жизни. Ему было чуть больше тридцати лет, и он двадцатилетним участвовал в Великой Отечественной в воздушно-десантных войсках. На одном из перекуров он и рассказал, как участвовал в освобождении Киева. Массовый десант сбросили в окрестности столицы Украины, но, видимо, ошиблись в расчетах, и очень много бойцов не приземлились, а приводнились в холодный осенний Днепр, и они погибли в его ледяных уже водах. В официальной печати и даже в мемуарах наших полководцев, чтением которых я увлекался в зрелые годы, мне никогда не приходилось встречаться с подобными упоминаниями, не говоря уже в мои юные годы. А тогда, хотя меня глубоко и поразил этот рассказ, всё же в глубине души отнёсся к нему с большим сомнением. Конечно, я вслух его не высказал, но червячок недоверия к этому рассказчику сохранился надолго. И только уже в очень зрелые годы, когда мне пришлось редактировать и готовить к печати книгу воспоминаний одного хорошо и много лет знакомого рядового фронтовика-десантника, тоже участвовавшего в том десанте, я уже поколебался в своих былых сомнениях. И утвердился в мнении, что не могли говорить одинаковую неправду через многие десятилетия два абсолютно незнакомых человека, участвовавших в одном и том же трагическом событии, как тот мой случайный товарищ из бригады грузчиков на камчатском побережье и этот сельский учитель из глубинки дальневосточного Приморья, уважаемый человек не только мною, Иван Павлович Четверик, все послевоенные годы, вплоть до нулевых двухтысячных, проработавший практически в одной школе в пристанционном посёлке Губерово, что почти на самом восточном краешке великого нашего Транссиба.

Но это так, по случаю. А вот если продолжить рассказ о нашей бригаде грузчиков, то можно с полной уверенностью утверждать, что в её составе было совсем немало очень интересных людей – этакий характерный срез представителей той удивительной, в общем-то, послевоенной эпохи, которой, и в чём я совершенно уверен, нет аналогов ни в прошлые, а также и во все последующие времена. Вот, например, два молодых стройных, поджарых бывших лейтенанта Советской Армии, попавших под сокращение во время знаменитой кампании, оставшейся в памяти того поколения под названием «Миллион двести». Они казались несколько растерянными от случившегося с ними такого неожиданного поворота судьбы и в то же время серьёзно обиженными на власть, бесцеремонно лишившую их избранной ещё в юности профессии. У обоих остались где-то у родственников на материке жёны с маленькими детьми, а они сами приехали на этот краешек земли, чтобы найти хоть какое-то место для более приличной жизни или, на худой конец, попытаться хотя бы что-то заработать для поддержания своих семей. Но Камчатка, довольно щедрая на большие заработки в былые годы, теперь, при резком сокращении подхода лососёвых, тоже переживала тяжёлые времена. И ребята эти назло судьбе держались всё время вместе, несколько обособленно от всех других, но трудились на этой нелёгкой и не очень уж денежной работе на равных со всеми, порой казалось, что даже с каким-то настоящим исступлением обречённых.

К ним тянулся высокий и хорошо сложенный парень интеллигентного вида – бывший воздушный гимнаст новосибирского цирка: получил травму на арене и тоже потерял любимую профессию. Он не успел ещё жениться, но мы знали, что у него на материке осталась невеста, и это его огорчало ещё больше. Он почти постоянно был замкнут, сам в себе, не очень общителен с остальными членами бригады, кроме как с этими двумя бывшими и совсем ещё молодыми офицериками, работал с ещё большим исступлением, чем они, а на перекурах всегда подсаживался к ним рядышком.

Бригада наша насчитывала в среднем двадцать «боевых штыков», но в отдельные недели это количество уменьшалось или увеличивалось сразу на три-четыре человека. Основное ядро бригады состояло практически из моих сверстников. Это были главным образом ребята, отслужившие на Камчатке свои сроки в армии или на флоте. Они и держались как-то по-особенному монолитно друг с другом, и совсем скоро и совершенно незаметно для меня самого и я влился в их дружную компанию. И почему-то они тоже приняли меня к себе совершенно естественно, без всяких там условностей, и как будто своего и сто лет им знакомого парня. Да я и не заморачивался тогда над этой проблемой: срослось-сдружилось, ну так и надо, значит.

Заводилой в этой озорноватой компании был бывший флотский старший матрос Толя Худяков, родом из Новгорода Великого. Жёлтоволосый, необычайно жилистый, с сухим удлинённым лицом он очень уж здорово походил на какого-нибудь шведа или северянина-норвега. Последний год долгой ещё в то время флотской службы он провёл, как оказалось, на Петропавловском маяке, но совсем не поэтому остался он после демобилизации рядом с этим своим местом службы. Оказывается, его приворожила улыбчивая молодуха из нашей рабочей столовой, и он решил бросить якорь на рейде бухты Большая Лагерная. Об этом мы узнали, правда, гораздо позднее, но, в то первое моё лето на этом берегу мы с ребятами, как только приходили на обед в столовую, сразу замечали особую симпатию друг к другу этих двух молодых людей – такой милой и розовощёкой поварихи, тут же становившейся к окну на раздачу, и нашего бравого матроса-альбатроса, безудержно сыпавшего в её адрес весёлыми комплиментами. Он почти всегда ходил в флотской голландке, но без гюйса, и в тельняшке, в разговоре с близкими друзьями довольно часто, подражая голосу Кадочникова в фильме «Подвиг разведчика», любил бросать реплики типа «Вы не правы, Штюбинг» и имел среди них кличку «Генерал». Не знаю, кто ему дал такую кличку, но в его непосредственной «свите», всегда следующей за ним, были ещё двое ребят из бывших армейских солдат, которым клички уже дал он сам. Так, всегда спокойный и приветливый, с умными и добрыми глазами Дима Никифоров добродушно откликался на кличку «Ефрейтор», а флегматичный и мужиковатый Толя Крысанов, сочинявший грустные стихи, необъяснимо почему получил роскошную кличку «Князь». Жили они в одной комнате местного общежития, а не с нами, приезжими, в одной палатке-времянке. С этими «тремя мушкетёрами» я довольно близко сдружился, но клички от Генерала так и не успел заслужить.