Старик стоял, и ветер развевал его волосы. Он стоял, вдохновенный и мощный, и голос его разносился под небом – звучный голос, такой, каким должно читать о великом. И слушало Небо, и слушала Земля, и слушали боги. Он читал, и звёздный свет озарял его тело. И лицо – титана. Не титана – творца титанов. Озарял. Но не свет – половина света. Туча – тяжёлая, низкая – медленно ползла по небу, заглатывая его, а за ней – мрак. Кромешный. Бездонный. Беспощадный. Но старик говорил. Он не видел ни тучи, ни неба – ни людей. А люди были. Да, не только боги слушали его речь – боги, застывшие в молчании – но и люди. Рабы. Они столпились вокруг, разбуженные и недовольные, и злобой дышали их лица. А перед ними – старик, кричащий бессмысленные слова – кто здесь знал язык эллинов? И они стояли, толпой, плотной и мрачной, и всё туже сжималось кольцо, а в центре – старик. Не видящий ничего. Говорящий с тайнами мира. А вокруг – толпа. Тяжёлое, нечистое дыхание. Сопенье и злоба. К этому старику, разбудившему их, стоящему здесь, как свободный, как жрец – он, такой же раб, как и они. На землю – сбить, и ногами – в содрогающееся тело, в живот, в глаза, с хрустом и кровью! Ну! Но они не смели. Многие знали тяжёлые кулаки старика, и следы их хранили на лицах и ребрах. И они стояли. Но вдруг – движенье. Толпа зашевелилась. Какое-то тело проходило через неё – круглое, на коротких ножках. И перед ним расступались – и снова смыкались сзади. Удар! Второй! Третий! Хлыст впивался в лицо и плечи, рассекал кожу и со свистом впивался опять, и вновь поднимался, а за ним – следы. Крови. Рабства. А надсмотрщик стервенел – всё больше и больше. Его разбудил – этот старый козёл – его, страдавшего от бессонницы и только сумевшего задремать! – и он бил, вымещая всё зло, и отбросил хлыст, и кулаками – в живот, в лицо. Точнее, нет – лица он не доставал, и короткие ручки его били в воздух – но старик сам нагнулся к нему, а потом опустился на землю – сам – чтоб тому было удобней. Хрясть! Хрясть! Крепкие сапоги били в ребра, и жирненькое тело надсмотрщика колыхалось в такт ударам. Хрясть! Надсмотрщик выругался – он задел мозоль на пальце, и, прихрамывая, побрёл обратно – в палатку, но перед этим склонился к лицу старика и плюнул – густо и липко – прямо в глаза. И ушёл – вновь пытаться заснуть. Старик медленно приподнялся, вытер лицо. Обвёл взглядом рабов. Те злорадно хихикали, но, уловив его взгляд, быстро, скрывая лица, стали расходиться. Нехороший был взгляд, запоминающий. Они разошлись. Остался лишь мальчик, но и он сидел в стороне, не решаясь приблизиться. И тогда старик заплакал. Не от боли. Беззвучно и горько – и незаметно. Незачем людям видеть его слёзы. И люди не видели. Лишь небо видело. И земля. И туча.
…И время. И мальчик почувствовал время – то, когда надо подойти. Время слёз кончилось, и он подошёл к старику и ласково коснулся его плеча. Старик обернулся, благодарно взглянул на него, пробормотал: «Вот так-то, мой мальчик. И сила покоряется власти. И становится жалкой, ничтожной. Ненужной – никому. Но историю всё-таки я тебе дорасскажу! Слушай же – самую великую историю, которую рассказывает самый презренный раб. Слушай. Исполин оглядел свою лиру – и ударил рукою по струнам – по титановым жилам кровавым, и мир замер, захваченный звуком – звуком музыки грозной, последней.
Но нет, не от страха мир застыл – от восторга. Нежной была эта музыка и прекрасной – кто мог думать, что жилы, в муках вырванные из живого тела, жилы, сами живые и плачущие – кровью – способны издавать эти звуки? Кто? Кто мог так думать? А звуки лились – звуки рождения мира, звуки света и радости – и вся жизнь на Земле слушала эти звуки. Выползали звери из нор, и птицы – застывали на лету и не падали, заворожённые звуками чуда – чудо-звуками. Всё нежнее играла лира, и мир живой раскрывался ей – как цветок перед солнцем. И деревья качали ветвями, и зелёные листья их шелестели в такт музыке, а на ветках – дриады. В сладостных звуках купались они, и девичьи тела их, казалось, струились лучами – нежными и прекрасными, как мечты. И затихла Земля – мать живого, даже о боли своей позабыла она, о ранах – всем телом своим отдалась она звукам – звукам жизни и света. Но она знала. И бессмертные знали. Боги. Титаны. Это – знанье бессмертных – о музыке смерти. И они, внимая сладостным звукам, ждали – конца. Но, даже зная, – забыли о нём – захватили их звуки. И внимали им боги, внимали титаны, забывая о смерти. И казалось им, что бессмертье своё они б отдали за мгновения эти.
“Нет!” – и вновь голос тени – чуть слышный – перекрыл на мгновенье все звуки. Чёрной глыбой возвышался Хирон здесь, в Аиде, средь восторженных теней – да, даже на лицах теней был восторг, хоть лиц-то и не было. Но лик Хирона словно чей-то резец высек из мрака – лик горя и скорби. По миру. Миру, в котором он больше не жил – он, тень в Аиде. Миру, который хотел он спасти – но не мог, ибо кто слушает голос тени? И слёзы стекали из глаз Хирона, и не стыдился он их, этих слёз – не за себя они были – за мир.
И на мгновенье умолкла лира, и все глаза устремились в Аид – на Хирона. Но лишь на мгновенье. Вновь ударил по струнам титан, и, захвачены звуком, отвернулись глаза от Хирона, и прекрасная музыка снова разлилась по Земле обречённой. И вот – сменился ритм, угрожающим стал и тревожным. И в норы забились звери, и завывание львов и волков – тоскливое, безнадёжное – вторглось в музыку. И уже не качались на ветках дриады – в древесные тела забивались они, в самую глубь, и дрожали от страха. И камнем падали птицы с небес – птичий град бил о землю – и плакали птицы.
А титан возвышался, могучий, и гудели титановы жилы – всё грозней и грозней били звуки, и Земля сотрясалась от боли, и кричала, и страшные вихри вырывались из бездны глубокой – Бездны Вихрей под Тартаром тёмным – бездны той, где скрываются корни всего сущего – мощные корни. И Аид сотрясался, и Тартар, и, смешавшись в кровавую массу, извивались во мраке титаны, и кричали, и вихри кружили, и сквозь щели ударили в небо – прямо в ноздри коней Гелиоса. Задрожали могучие кони, повернули – и Солнце помчалось вспять, а вихри во мраке хлестали – по богам, по земле, по титанам – всё кружилось и билось, а лира всё грозней и грознее звучала, и Земля, содрогаясь, рыдала. “Нет!” – кричали титаны, и Гея “Нет” кричала – но их он не слушал – он играл, и титановы жилы, извиваясь от боли, кричали: “Нет!” – и всё же играли послушно – все кричали – один был безмолвен.
Да. Один. Хирон. Вихри били во мраке Аида, и метались несчастные тени – среди тьмы и сплетения вихрей. Но недвижная глыба стояла во мраке – чернее, чем мрак. Хирон. Он стоял – неподвижно и молча. Всё было сказано. Теперь – лишь ждать. Конца. Смерти. Не было горя в его лице, не было скорби. Лишь спокойствие и достоинство. Величие – перед смертью. Он стоял – чёрной глыбой. Тень. Всего лишь тень. Но вихри не смели коснуться его. Не смели. Пока – не смели.
Чем всё кончилось, спрашиваешь ты?» – хотя мальчик ни о чём не спрашивал. «Чем кончилось? Предательством, разумеется. Гее захотелось жить. И она предала своего сына – как предавала и Урана, и Крона. Мать-Земля! И разверзлась пещера в её недрах – поглубже, чем Тартар – и туда провалился могучий, и сомкнулись тяжёлые своды. Он играл – и во мраке подземном, и гудели титановы жилы – он играл, он играл – но напрасно. Злые мхи покрывали пещеру – злые мхи, пожиравшие звуки – и играл он, и струны гудели – но тонули все звуки в пещере – в моховом, безнадёжном покрове.
На Земле ж всё затихло, и Солнце вновь вернулось, и боги обратно на Олимп поднялись, и закрылись дыры в небе и чёрные вихри возвратились в кипящую бездну, и расщелины в Гее закрылись – всё вернулось обратно на круги, по которым течёт и поныне. Всё вернулось, и тени в Аиде вновь кружились толпою безгласной – лишь одна не кружилась – стояла – чёрной тени склонённое тело возвышалось во мраке Аида. То склонился Хирон непреклонный, долг последний воздав исполину.
Вот так-то, мой мальчик. Предательство. Вот чем спасён наш мир. Вот почему мы живы. И это – благо. Но всё же, это – предательство! Вот почему мир таков, как он есть – мир, спасённый предательством. Пока – спасённый. Ибо есть та Пещера, в которой, в вечном мраке подземного мира, держат лиру могучие руки. Бьёт по струнам титан заточённый, порождение Геи и Гнева, и рождают титановы жилы звуки смерти, последние звуки – но глотают их своды Пещеры своим губчатым мховым покровом. И голодные мхи просят звуков, и впиваются в звуки губами – мириадами губ, жадно пьющих силу звука – и музыка гаснет, а титан всё играет во мраке, он играет, и струны трепещут, он играет веками – неслышный – никому – ни богам, ни титанам – только мхам, только мхам многогубым. Вот так. И всё вернулось на круги своя. И всё забыто – ибо боги хотели забыть. И осталась лишь бездна. Бездна Тартара, а над ней – Крон, висящий на руках, сжатых тяжестью сводов – сводов Тартара. Крон, истекающий кровью – навечно. Бездна. Бездна Пещеры, и титан, играющий смерть. Бездна Аида. И Хирон. Тень Хирона. И я – помнящий. Ибо мхам нужна пища. Пища памяти. И потому был создан храм. Кем – не знаю. Никто не знает. Быть может, самою Геей – рождён, как титаны. Храм, где помнят. Нет, не роскошный храм. Так, небольшое святилище, жрец, пара учеников. Говорят, первый жрец был рождён вместе с храмом – но не бессмертным, а смертным. Не рождала больше Гея бессмертных. И он умер. Остальные ж жрецы – просто люди. Носители памяти. Я – последний. Ты – вряд ли, – старик усмехнулся, – ведь ты ж вряд ли понимаешь то, что я рассказал – чужд для тебя язык эллинов, а только на нём можно это сказать. Я пытался тебя научить – что-то ты знаешь – но так мало! Да и зачем тебе это? Рабу – такому же, как и я. Ты слушаешь – тебе одиноко, и нужен защитник. А ведь скучно, наверно, слушать рассказ на чужом, непонятном тебе языке? Ой, как скучно! Ну-ну, не смущайся, я всё понимаю. И всё же – есть в тебе жажда познанья – небольшая, но есть. Вот почему я выбрал тебя, и что-то тебе говорю. Ты расскажешь другим – что-то, что поймёшь и запомнишь. Память. Искажённая, но память – пища мхам. Вот что останется. Мхи. Не пускают они в мир звуки смерти. Но ослабнут они – что же будет? Да-а… Но и сейчас – думаю я, порой рождается человек, способный услышать – не звуки эти – тень звуков, и, быть может, непослушными руками пытается он внести их в мир – зачем? – не знаю – повинуясь красе их и мощи? И его губят боги – ибо тогда они вспоминают – боги, те, что оставили мир, оставили храм. В Фивах он был, этот храм – вернее, Фивы были построены неподалёку от него. А потом пришёл Александр. И нет Фив. И нет храма. А я – я не умер, как дриада со смертью дерева. Я – стал рабом». И опять усмехнулся старик – горько и жалко: «Да, не правда ль, забавно, мой мальчик: я, раб, дошёл туда, куда не сумел дойти Великий Александр. Как там говорил какой-то из ваших мудрецов – “не стремящийся достигнет больше стремящегося”. Вот я и достиг. Ему б так достигнуть!»
