– Да тут и описывать-то нечего. Одна кровать в горнице, стол, два стула, обеденный стол с двумя скамейками, – не то с печалью, не то с обидой, что описать нечего, произнес писарчук. – Пиши все, что видишь, – в приказном тоне заметил чиновник, – да про сундук не забудь, что в горнице у окна стоит.
– Может и фотографии Устина Савельича, отца моего, запишете? – с возмущением в голосе произнес хозяин. На стенке чисто выбеленной горницы висела небольшая рамка, на которой под стеклом была фотография бравого, с пышными чёрными усами казака в форме и высокой казачьей тульей на фуражке, с саблей, пристёгнутой к широкому ремню, опоясывавшему гимнастерку, на которой в рядок были прицеплены три георгиевских креста.
– И вот за это тоже занесены вы в список если уж не кулаков, то подкулачников верно, – утвердительным тоном произнес чиновник.
– Да, отец верой и правдой двадцать пять лет отслужил Отечеству и геройски погиб за него в Германскую войну, оставив после себя большое богатство – дюжину ребятишек, – с болью в сердце произнесла Варвара Степановна.
– Ну, вот что, хватит глаза мочить! Завтра к утру вместе со всем семейством и одежкой готовность к отправке. Лошадь запряжёте свою, до железнодорожной станции доедете в обозе, – опять в приказном тоне высказался чиновник. – Старшая дочь с мужем Иваном и мальцом выселению не подлежат, но дом освободят немедля после отъезда обоза.
Устинья, оглушённая подобной речью, сидела на скамейке, прижимая руками располневший живот, как бы успокаивая ещё не появившегося на свет младенца. Из-под занавески с палатей выглядывали курносые мордашки ничего ещё пока не понимающих со сна пятерых малышей.
Более старшей, второй после Устиньи, дочери Марии в этот момент не было дома. Она поливала капусту, посаженную недалеко от озерца.
Выйдя во двор, скорее выкатившись своим массивным и жирным телом, чиновник дал указание писарям: «Проверить и описать все с живое, находящееся в конюшне и стайках для скота».
Описывать-то было почти нечего, кроме двух коров, двух телков – да десятка кур, бегающих тут же по двору.
Закончив процедуру описания, вся тройка борзых направилась к выходу.
– Ну, прощевайте, уважаемые хозяева, – с ехидной иронией произнёс чиновник, – и, уже закрывая калитку, в приказном порядке крикнул, – И чтобы к утру были готовы к отъезду!
После ухода непрошеных гостей Дмитрий Устинович сгоряча сплюнул в их сторону, присел на колоду, стоявшую возле дома, ещё долго не мог придти в себя, ворочая в мыслях не дававший ему покоя вопрос: «Почему такое произошло, и в чём причина?» И только гораздо позднее, уже по дороге на Север, когда плыли по Иртышу, его догнала весть о несправедливом выселении. Но было уже поздно, да и он не пожелал возвращаться со своим большим семейством назад – уж так больно полоснула по сердцу несправедливость.
А, придя в себя, он крикнул двенадцатилетнего сына Киприяна и отдал ему распоряжение, скорее похожее на просьбу, чтобы тот позвал Марию, а сам – ссутулившись, направился в дом, чтобы хоть как-то успокоить Варвару и всхлипывающую любимицу дочь Устинью, которой никак некстати было расстраиваться.
– Ну, буде, буде вам мокроту разводить. Не робей, девчата, не робей, будем жить как в сказке и уедем далеко без любви и ласки, – стараясь успокоиться сама и хоть чем-то утешить Устинью, Варвара Степановна смахнула непрошенную слезу и ласково обратилась к малышне: «Быстро умываться и за стол». А они, как будто только и ждали этой команды, кубарем через лежанку русской печи скатились на пол и стремглав помчались к шайке, предназначенной для умывания.
– Ну что, мать, завтракаем и потихоньку укладываемся в путь- дорожку, – с какой-то неописуемой тоской в голосе произнёс Дмитрий Устинович.
– Да, да, Митюшка, – ответила Варвара Степановна.
С этими словами она направилась к русской печи, вынула из нее чугунок с грибным паштетом и разложила ароматное кушанье в две большие миски: для взрослых и для детворы. Затем на столе появилась большая тарелка с нарезанными на ней кусками калача и перед каждым из едоков по фаянсовой кружке с молоком и деревянной ложкой – основному орудию для приема пищи. Перекрестившись перед иконой, находившейся в углу прихожей – кухни, родители присели за стол. Первым за ложку взялся хозяин семейства и со словами «Приятного аппетита» запустил свою ложку в миску с паштетом; и только после этого семейного ритуала засверкали красивые деревянные ложки у всей детворы.
Закончив семейную трапезу, все повыскакивали во двор, чтобы приступить к исполнению своих повседневных обязанностей по хозяйству. Только Устинья не присела к столу, сославшись на то, что дождется Ивана, вновь ушедшего на озеро. Варвара Степановна, прибрав со стола, обратилась к супругу не то с вопросом, не то с советом: «Ну что, Митюша, будем собираться?»
– Конечно, конечно, – ответил тот, направляясь во двор и что- то тихо бормотал, чтоб никто не слыхал его печальных мыслей вслух.
Пройдя по двору, он заглянул в каждый его уголок, как бы заранее прощаясь со всем, что было сделано и еще планировалось сделать по хозяйству, которое с таким трудом создавалось за все прожитые здесь годы.
Варвара Степановна прошла в горницу, открыла сундук, в котором хранила праздничные одежки и обувки всей семьи и красивые головные платочки, шали и пояса, доставшиеся ей от покойной матери Василисы. Отобрав все необходимое, предназначавшегося для неизвестно какой, но конечно же, не ближней дороги, она стала укладывать весь этот скарб в большую холщовую скатерть, при этом изредка смахивая набегавшую на глаза слезу.
Устинька, – обратилась она к только что вернувшейся со двора дочери, – я вот здесь отложила всю вашу с Ванечкой и Яшенькой одежку. Сундук вам на память от нас. Сделан он по заказу ещё моим покойным тятей.
– Ой, мама, о чём ты говоришь, – с печалью и неимоверной тоской по ещё не наступившей пока разлуке, ответила дочь.
– Вот что я вам с Ванюшей советую, милая доченька, езжайте-ка вы к Лукерье Степановне (старенькая, живущая в соседней деревне, сестра Варвары Степановны). Хотя у нее и своего семейства семеро по лавкам, но сообща всем будет легче.
Муж Лукерьи, участник гражданской войны, умер два года назад.
В этот момент в горницу вошел Дмитрий Устинович.
– Мить, а Мить, – обращаясь к вошедшему мужу, говорила Варвара Степановна, – я вот Устиньке советую вместе с Ванюшей и Яшенькой перебраться к Лукерье Степановне, ей как раз кстати нужны будут такие рабочие руки, как у нашего Ванюши.
– Ну что ж, я не против. Только вот согласится ли Иван? – ответил Дмитрий Устинович.
Как бы услышав данный разговор тестя и тёщи, в комнату вошел Иван.
– Тятя, что тут произошло? – почти с порога спросил он.
– Да вот, Ванюша, жили-жили и враз кулаками оказались, – с какой-то иронией ответил тесть.
– Они что, с ума посходили? – выпалил с негодованием Иван.
– Выходит, что так, – в том же тоне продолжал Дмитрий Устинович.
– Никуда вы не поедете, несправедливо всё это. Я вот дядьке в Оренбург напишу, как-никак в командирах вместе с Чапаевым в гражданскую воевал.
– Да нет, Ванюша, если завтра не поедем с обозом, то арестуют нас за неподчинение властям, а ребятишек по приютам раскидают. Вот такие вот пироги получаются, – как бы подводя итог сказанному, вымолвил Устинович.
– Мы вот тут посовещались и предлагаем вам с Устинькой временно поселиться у Лукерьи Степановны, а дом наш приказано завтра освободить. Все под крышей будете, а тётка Луша женщина приветливая, да и её семейству будет помощь с вашей стороны. А сообща, как говорится, и выживать легче, – с надеждой на лучшее подытожил Дмитрий Устинович.
С этими словами он вышел во двор, где переступал с ноги на ногу и мотал при этом головой Воронок, одобряя решение хозяина.
К вечеру все узлы с одёжкой были собраны, осталось рано поутру собрать на дорогу харч и вперёд, как говорится, в неизвестность. В эту последнюю, в родном доме, ночь никто из взрослых не спал, даже малышня на палатях и та, как бы в предчувствии чего-то неизвестного, долго не могла угомониться. Иван уговорил Устинью прилечь на припечек (пристройка к русской печи, выполняющая роль кровати). Посидев возле неё, пока она не забылась в тревожном и прерывающемся время от времени сне, он тихо вышел во двор. Даже пёс Шалопай и тот, как бы сознавая всё случившееся, улёгся своей собачей мордой на передние лапы и слегка поскуливал. Так Иван просидел на колоде до первых предрассветных сумерек. Казалось, что эти ночные часы пролетели в одно мгновение. Лишь изредка по небу пробегали световые сполохи, предвещавшие хороший урожай зерновых.
