В «Бэнк оф Нова Скотиа» она обналичивает дорожный чек. Через пару домов находится аптека, также совсем новая с виду; Ренни входит и говорит, что ей нужен крем от загара.

– У нас есть метаквалон, – сообщает продавец, пока она расплачивается.

– Что, простите? – говорит Ренни.

– В любом количестве, – говорит он. Это приземистый мужичок с гангстерскими усиками, рукава розовой рубашки закатаны до локтей. – Рецепт не нужен. Отвезете домой в Штаты, – говорит он, лукаво глядя на нее. – Заработаете деньжат.

Что ж, думает Ренни, она в аптеке. Где еще предложат «поправиться» по сдельной цене. Чему удивляться?

– Нет, спасибо, – говорит она. – Не сегодня.

– Нужно что-то помощнее? – спрашивает продавец.

Ренни просит еще спрей от насекомых, и продавец с ленцой ставит флакон на прилавок. Он уже полностью утратил к ней интерес.

Ренни поднимается вверх по улице, к церкви Святого Антуана. «Старейшая в городе», – написано в брошюре. Церковь окружает кладбище, участки в кованых оградках, надгробные плиты покосились, заросли плющом. На газоне – плакат с призывом к планированию семьи: «БОЛЬШАЯ СЕМЬЯ – ВАША ОТВЕТСТВЕННОСТЬ». И никаких намеков, что, собственно, имеется в виду. Рядом – еще один: «ЭЛЛИС – КОРОЛЬ»; на плакате фотография пузатого мужичка с улыбкой Будды. Лицо на плакате замазано красной краской.

В церкви ни души. Похоже, она католическая, хотя нигде и не видно пучков красных мерцающих свечей. Ренни вспоминает мексиканских Мадонн, обычно их сразу несколько в каждой церквушке, в нарядах красного или белого, синего или черного цвета; выбираешь на свой вкус и молишься, о чем душа болит. У черной оплакивают потерю. Юбки всех мадонн унизаны крошечными фигурками из жести – жестяными ручками и ножками, жестяными детишками, овечками, коровами и даже свиньями, в благодарность за спасение – или лишь в надежде на него. Тогда это показалось ей каким-то извращением.

При входе в церковь – алтарь, а в глубине стол, на нем ящик с отделениями, здесь можно купить открытку; на западной стене – большая картина «неизвестного местного художника ранней эпохи», как гласит брошюра. На ней изображено искушение святого Антония в пустыне. Только пустыня эта изобилует тропической растительностью – ярко-красные сочные цветы, чьи мясистые листья вот-вот лопнут от сока, птицы с пестрым опереньем, с огромными клювами и желтыми глазами, а сам Антоний – чернокожий. Демоны заметно белее и почти все в женском обличье. Святой Антоний стоит на коленях в молитве, направив взгляд вверх и прочь от чешуйчатых бедер, грудей и острых ярко-алых языков демониц. Он облачен не в бесформенную белую простыню, как она помнит по бесплатным буклетам воскресной школы Гризвольда, на нем обычная сорочка, белая, с расстегнутым воротом, и коричневые брюки. Он бос. Все фигуры плоские, словно вырезаны из бумаги, и не отбрасывают тень.

Тут же продаются открытки с картиной, и Ренни покупает три. У нее с собой блокнот, но она ничего не записывает. Потом она идет и садится на самую последнюю скамью. Интересно, какую часть тела ей стоило бы прикрепить к черной Мадонне, окажись она в Мексике?

Туда они ездили с Джейком. Это была их первая совместная поездка. Он не особенно любил церкви: они не вызывали у него сильных чувств и напоминали о христианах. У христиан интересный взгляд. Отрешенный. Они думают только об одном – как ты будешь смотреться в качестве куска мыла.

– Я христианка, – сказала Ренни, желая подразнить его.

– Ничего подобного, – ответил Джейк. – У христиан не бывает задниц. Ты просто шикса. Это совсем другое.

– Хочешь, я спою тебе какой-нибудь хоральчик? – сказала Ренни.

– Какая порочная девчонка, – сказал Джейк. – Ты меня заводишь.

– Завожу? – сказала Ренни. – Я думала, ты всегда на взводе.

Целую неделю. Они были как одержимые. Держались за руки на улице, занимались любовью средь бела дня, деревянные жалюзи на старых окнах спасали их от солнца, их кусали блохи, любая мелочь страшно веселила, они покупали подозрительные пирожные и что-то жареное с уличных лотков и жадно поедали, ну а что? Однажды в небольшом парке они увидели запрещающий знак: «Лица, сидящие непозволительным образом, будут наказаны властями».

– Что за бред! – сказала Ренни. – Наверное, мы как-то не так перевели. В каком смысле «непозволительным»?

Они шли по многолюдным ночным улицам, жадные до впечатлений, ничего не страшась. Однажды в фиесту мимо них промчался мужчина с плетеной клеткой на голове, пуская фейерверки и шутихи.

– Вот ты какой, мистер Дженерал Электрик, – сострила Ренни.

Она любила Джейка и любила всё. У нее было чувство, что она находится внутри магического круга: ничто не может повредить ей, им обоим. И все же даже тогда ей казалось, что круг начинает медленно сжиматься. В Гризвольде считалось, что в конце концов все компенсируется: если однажды вам сказочно повезло, значит, скоро случится беда. Везение всегда к несчастью.

Но Ренни отказывалась испытывать чувство вины, даже к попрошайкам, даже к женщинам в замызганных шалях со впалыми щеками (у них почти не было зубов), кормящим безучастных младенцев и даже не смахивающим мух с их личиков, руки раскинуты в стороны, часами в одной и той же позе, словно статуи. Она слышала, что некоторые из них специально наносят себе и даже своим детям увечья, чтобы разжалобить туристов. Или это было в Индии?

Под конец недели с Джейком приключилась «месть Монтесумы». Ренни, прошествовав мимо десятка-другого присвистывающих мужчин, купила для него в угловой аптеке флакон с розовой эмульсией, которую он согласился выпить. Но лежать – ни в какую. Джейк не хотел, чтобы она ходила куда-то без него, не хотел ничего пропустить. Он сидел в кресле, прижимая руки к животу, и периодически брел в туалет, а Ренни обсуждала с ним свою статью «Мехико-сити: бюджетнее, чем вы думали».

– Кстати, я должна сделать еще один материал, для «Пандоры», – сказала она. – Про мужскую боль. Что это такое? Чем она отличается от женской?

– Что-что? – ухмыляясь, сказал Джейк. – Вообще-то мужчины не испытывают боли. Разве что порежутся во время бритья.

– Вот и нет, недавно открыли, что испытывают. Проведены исследования. Предъявлены доказательства. Они морщатся. Иногда дергаются. Когда очень больно, делают брови домиком. Ну будь хорошим мальчиком, поделись со мной тайной мужской боли. Где вы ощущаете ее больше всего?

– В заднице, – обычно отвечал на такие вопросы Джейк. «Вот и все, что вы хотели бы узнать».

– Это моя работа, – сказала Ренни. – Без нее я окажусь на улице. Деваться некуда! Кстати, ты можешь избавиться от боли, если вытащишь оттуда шило.

– Это не шило. Это внутренний стержень. Он сформировался за годы, что я притворялся гоем. Девчонкам этого не понять.

– Зато мы знаем, где у вас другой стержень, – сказала Ренни.

Она уселась ему на колени верхом, лицом к нему и стала лизать ему ухо.

– Сжалься, – сказал он. – Я больной человек.

– Тогда проси пощады, – сказала она. – Умеют ли парни плакать? Не знаю, но у нас есть способы вас разговорить… – Ренни переключилась на другое ухо. – Ты никогда не болеешь всерьез. – Она расстегнула ему рубашку и просунула руки под ткань. – Существа с таким густым мехом просто не могут серьезно заболеть.

– Долой ненасытную, животную женскую похоть! – сказал Джейк. – Вас всех в клетках надо держать.

Он обнял ее за талию, и они стали раскачиваться взад-вперед, а где-то снаружи, за деревянными ставнями, звенел колокол.

Ренни идет обратно, держась в тени. Вскоре она осознает, что не уверена, где находится. Но раз по дороге к церкви она все время поднималась, значит, теперь ей нужно просто идти вниз, по направлению к гавани. Вот она уже видит какие-то магазинчики.

Кто-то касается ее плеча, она останавливается, оборачивается. Это мужчина, сгорбленный, когда-то он был выше, чем сейчас. На нем поношенные черные брюки, ширинка расстегнута, рубашка без пуговиц и та самая шерстяная шапочка-на-чайник. Он бос, и ей кажется, что она где-то уже видела эти штаны. Он стоит перед ней и улыбается. Вокруг рта у него седые волоски, а зубов почти не осталось.