Славик долго зрел для чувств. Все детство он просидел с книжками и совсем не научился находить общий язык с людьми. Ему хватало яркого и скупого на реакции мира литературы, ее приключений и словесных картин. Он сидел с книгами, перечитывал по третьему кругу рассказы про животных, придумывал продолжения баталий пиратов в далеких морях. Скакал на коне по узким тропам, тянущимся по краю горных ущелий, зарисовывал бабочек угольными карандашами, танцевал с прекрасными незнакомками в ресторанах, полных запахов прибрежного моря. В итоге он почти не разговаривал с людьми, почти не общался со сверстниками. Ему очень большую радость подарили родители: когда родилась маленькая Аграфена, он приучил себя сидеть подолгу и рассказывать что-нибудь из прочитанного или увиденного, чтобы девочке было интересней и не так скучно, как он сам себе придумал. Он сначала, конечно, пробовал просто читать вслух, но Груша оставалась безучастной, а он погружался в мир книги в одиночестве и быстро забывал о сестре. Но когда он рассказывал ей о своем, то все менялось: мир переставал быть таким одиноким, в нем появлялись другие, совершенно отличные от занятий домашним заданием или чтением, цели. И постепенно так забрезжили лица, которые до того прятались в дверных проемах и классах. Он понял, что может быть веселым и смешным по-доброму для окружающих. Шутки и истории всегда любили – и он почти научился пользоваться этим.
Однако на душе у него было тяжело. Он не знал, чем заняться кроме известных ему дел, которые он знал с детства и по школе – а душа просила больших свершений. Подвигов и приключений ему хотелось давно, и вот пришла пора, когда они так и стучатся в дверь, стоит только попросить. Но к нему так и не стучались изменения, которые обычно случаются у мальчиков в это время – хоть бы голос начал ломаться! – и он тихо сопел на уроках алгебры о том, что такие легкие примеры может решить хоть каждый второй двоечник. Он даже не думал о том, что кто-то живет иначе – пока еще не задумывался, но в сердце уже жила мысль о том, что больше так продолжать нельзя.
Даже по ночам Славик ворочался в постели и все думал и думал о своей судьбе. Как она жила в нем, намечалась и тоже не давала покоя, требовала его дум и размышлений. А потом и действий. Он не хотел пока ничего решительного, не хотел, например, менять школу или записываться в какую-нибудь серьезную секцию по любимой физике, но понимал, что необходимость, даже угроза, выбора уже стучится в окно. И ни с кем, кроме бабушки и родителей, не было толком и возможности поговорить, обсудить обстоятельно свое будущее.
Время. Оно стояло для такого мечтательного в детстве Славика, веселого, предприимчивого на организацию игр для себя и сестренки. Он так любил раньше что-то придумывать, даже для них двоих – несмотря на большую разницу в возрасте. Звал и бабушку, жившую с ними, – иногда, чтобы не скучала за вязкой свитеров и полосатых носков. Они вместе читали и распевали стихи, даже сами придумывали мелодии к ним, – и получалось не хуже известных романсов. Они вместе ходили по двору, ища ветряные мельницы, словно Дон Кихот и верный Санчо Панса, вместе помогали старшим печь пирожки и лепить пельмени, всегда радуясь сырому тесту и бабушкиному недовольству по поводу сырых яиц в детских желудках. Вместе гуляли по парку, когда было время, а потом занимались поделками из желудевых шапочек или кленовых листьев. Но теперь все это казалось несерьезным. Словно все время детских игр вышло, пора была принимать решение о будущем, а на это не было то ли сил, то ли упрямства.
Славик в который раз хотел поговорить с отцом, но он тушевался. Почему-то каждый раз подходя к нему, он не мог найти в себе сил заговорить, хоть что-то сказать про свое внутреннее одиночество в выборе собственного пути, который все назревал. Он стеснялся и потому, что плохие оценки по физике, на которую он пока только и рассчитывал, появлялись время от времени и портили общую картину уверенности в том, что именно в физике будущее мальчика.
И он лежал в постели по ночам и мучился. Ходил в школу и сомневался. Засыпал над домашними заданиями и терялся в снах о том, что он, кто он, где он. Он в который раз спрашивал самого себя, почему так одинок, и опять не мог найти ответа. В голову приходили странные мысли, чувства вырывались из-под контроля, и привычное спокойствие подводило.
А он все шел и шел по залитым солнцем лужам.
***
Но уже было время чая. Бабушка царила на кухне, разливала кипяток из громадного чайника, рассчитанного на них всех: младшую сестренку Грушу, маму и папу, самого Славика и, конечно, бабушку. Все любили пить чай: это время было словно создано для семейного единения, когда можно неспешно вести разговоры и смотреть друг на друга в конце дня, после долгих трудов, когда уже ясно, как прошел день, и теперь оставалось только вместе провести вечер. Перед предстоящим отдыхом нужно было узнать, как прошло время, что было нового, чему научило старое, как догнало прошлое и что предстояло в будущем, в ближайшие часы надвигающейся тьмы, совсем не пугающей в уютной квартирке.
За окном зажигаются оранжевым и светло-золотым фонари, стоит густой синий воздух, и парят в недостижимой даже городскими высотками вышине бело-сизые облака. Совсем весна, парящий апрель. За окном набухают, медленно и постепенно, прорывают коричневую кожуру зеленые почки, тихонько капает с крыш капель, тают сосульки, всю зиму торжественно и угрожающе украшавшие козырьки. Снег уже тает, и от этого за окном не белые, искрящиеся поля или угловатые снеговики с палочками вместо носов-морковок или ручек-веточек. Уже проглядывает земля, кое-где зеленеют прошлогодней травой бурые проталины. В соседнем парке уже вовсю раздается гомон пухлых от коричнеперой радости воробьев, по дорожкам прогуливаются важные, воркующие голуби.
Славик сидит на высокой табуретке, поджав ноги, крепко держит еще теплую чашку с остывающим чаем в обеих ладонях и не знает, как проходят, летят часы и дни. Его нагнала впервые в жизни мысль о том, что это и есть жизнь: не стойкое, стремительное движение вперед, не погоня за целями и мечтами, детскими грезами, не бултыхание в болотах времен, когда человек застревает между прошлым и будущим и не знает, куда податься в настоящем, на что опереться, а постигает события в течение дня, всю разворачивающуюся сложность и многогранную красоту хитросплетений жизни в какой-то определенный, неожиданный момент. И он, этот момент, дает ему понять, что жизнь соткана из последовательных и вполне связанных моментов. Что вчера он ходил в школу, а завтра уже вполне готов сдавать экзамены в университет, что скоро ему придется серьезно думать о том, что с ним будет через пять, десять, двадцать лет, а он до сих пор не определился, что именно ему нравится и чего он хочет. Даже не в жизни, а просто так – взять со стола конфету, пойти заниматься физикой (конечно, справляться со злополучной задачей!), встать у окна и украдкой глядеть из-за занавески на опускающуюся на город весну. И все это почти пустое, мимолетное, неуловимое, но не наносное, а естественное, созданное и развитое природой для него, Славика, и для многих таких же мальчиков. Что происходит в этот удивительный момент с девочками, Славик еще не знал: может, они раздумывают о том, бросить ли куклы в обмен на приготовление супа вместо мамы или бабушки, или бросают жребий о будущем университете, а может, и вовсе гадают по снам с расческой под подушкой – и не заботятся еще ни о супах, ни о будущем. А только глядят на весну, как она подкрадывается к каждому листочку, нераспустившемуся, спящему на веточке, как обнимает звуками капели каждый дом со сколько-нибудь высокой крышей, как люди на тротуарах пританцовывают или подпрыгивают немного, в такт ее ходу, и она ловит их мягкими крыльями, обнимает и поднимает над землей, ее вечным бегом, к солнцу, теплу и новым взглядам, чистым, словно вымытое перед Пасхой окно.
Взгляд Славика натыкался на предметы, давно знакомые, любимые и родные. Он видел плошку с сушками, их коричневато-золотистые бока, видел чашки и блюдца, ложки, древесину стола, и все казалось ему расчерченным на заданные поля и плоскости, на гравитационные поля, где притяжение образует любовные, теплые, сталкивающие в лоб линии связей и добра. Вот центр, место, где бабушка оставляет чайник с кипятком, вот сборище древесных колечек, куда мама обычно ставит мисочку со сладостями. Все давно понятно и прижилось, и крепко стоит на ногах в этой системе координат. Он, Славик, конечно, тоже прижился и с тех пор, как занял свое место за столом, знает, как и что, где, когда.
