В методологии науки главное место отводилось метафизике, которая «постепенно приобретает характер логики, …а логике, по-видимому, предназначено во все большей степени стать преобразованной в математику. …Абсолютная непогрешимость может быть присуща лишь папе римскому и экономическим советникам президента, но я совершенно уверен, что она не присуща таблице умножения», – остроумно сказал американский философ Ч. Пирс[11].
Таким образом, метафизический материализм эпохи Просвещения и Нового времени, отвергая магические и мистические черты идеократии Возрождения, оказался неспособным воспринять диалектику Ренессанса. Философы и историки прибегли к методу «неклассической ретроспекции», по выражению Б.Г. Кузнецова, когда вся модернизация его идей свелась к их перелицовыванию путем изменения терминологии в пользу естественно-научных понятий[12].
Прагматический рационализм Нового времени разрушил космогонические представления гениев Ренессанса, которые были близки к осознанию существования ноосферы. «Алхимия трактовалась как искусство высвобождения частей универсума из временного бытия и достижения совершенства, которое для металлов представлено в золоте, а для человека – в долголетии и бессмертии. Материальное совершенство при этом могло быть достигнуто только через некоторую духовную подготовку… Однако в XVIII веке осознание алхимиками своей роли и статуса все больше и больше подвергалось влиянию утилитаристской мысли. Почти все авторы писали работы, упоминая при этом ту пользу, которую они принесут… Наиболее выдающиеся представители этой дисциплины сделали утилитаризм своей доктриной и выступили с трактатами о приготовлении пищи и производстве промышленных товаров…изготовлении красок и средствах удалении ржавчины. Тот вклад, который такая пропаганда практического значения химии внесла в ее распространение… невозможно переоценить, хотя в то же время историография химии в весьма ограниченной степени свидетельствует о развитии сущности теоретико-познавательного процесса. …Даже задачу химии как науки теперь ученые определяли своеобразно: сделать дары природы более доступными для использования человеком»[13].
В западноевропейском мировоззрении сложилось убеждение, что историография выполняет, как и химия, главным образом прикладную функцию: она концептуализирует знания о прошлом, которые можно использовать в совершенствовании настоящего состояния общества. Прошлому столетию «господства толпы», по определению французского социолога Г. де Тарда, было свойственно убеждение, что общественное мнение способно оказывать влияние на ход социально-политических процессов[14].
Историческая наука в начале XIX столетия стала властительницей дум человека. «Историк стал властителем дум, вся культура подчинилась его постановлениям. Историография решала, как следует читать “Илиаду”; историческая наука решала, что нация определила в качестве своих государственных границ, своих наследственных врагов и традиционной миссии. …Владеющий секретами прошлого историк, как генеалог, обеспечивал человечество доказательствами знатности его происхождения и прослеживал триумфальный ход его эволюции… Вся культура ожидала суда истории… Она заняла место, которое ранее занимала философия, и стала выступать в роли руководителя и советчика. Хозяйка секретов прошлого, история, подобно придворным генеалогам, несла человечеству диплом о его благородстве, восстанавливала картину его триумфального шествия»[15].
Тогда «властная, самоуверенная муза Клио вытеснила религию и философию, как богиня, которой мы преклонялись»[16].
Однако «прогресс в истории, – справедливо замечает британский историк Д. Элтон, – представляет собой в значительной мере ценностное суждение и личное дело… Прогресс и необходимость – это доктрины, которые невозможно вывести из изучения истории, их можно лишь привнести в нее… Поскольку мы знаем, как двигались события, мы склонны предполагать, что они должны были двигаться обязательно только в этом направлении и считать известный нам результат как бы “правильным”. Первая тенденция освобождает историка от его главной обязанности – что-либо объяснять: неизбежное не требует объяснения. Другая тенденция делает его нудным апологетом совершившегося и побуждает его видеть прошлое лишь в свете настоящего»[17].
Итальянский философ Бенедетто Кроче писал: «Нельзя назвать логический критерий, который определял бы, какие из сведений и документов полезны и важны, а какие нет, так как здесь мы имеем дело с практической, но не с научной проблемой» так как, будучи инструментом действия, история как наука – всегда оправдание настоящего»[18].
Американские ученые Чарльз Бирд и Карл Беккер после встречи с Кроче выступили против веры позитивистов в возможность достижения объективной истины. Любое историческое описание, по их мнению, зависит от частных интересов, убеждений, предрассудков и пристрастий историка, имеющих для него значение ценностей, которые неизбежно проецируются на подход к фактам.
«Каждый ученый-историк, – писал Бирд, – знает, что его коллеги при выборе и упорядочении материала испытывают влияние своих предрассудков, предубеждений, верований, аффектов, общих соображений и опыта, особенно социального и политического, и, если он имеет здравый смысл, если не сказать о юморе, он меряет все по себе самому, не делая из этого правила никаких исключений». Историческое познание, утверждал он, не может быть ничем иным, кроме как «современной историей», потому что всякая написанная история представляет собой «отбор и установление фактов, фрагментов источников действительного прошлого. А селекция и установление научных фактов, объединяющая и комплексная операция, является актом выбора, убеждения и интерпретации относительно ценностей, является актом мысли и веры»[19].
Беккер исходил из иной методологической посылки, отрицая познаваемость истории: истины в классическом, естественно-научном смысле в социальных науках достичь невозможно, поскольку наше познание носит прагматический характер. «Событие само по себе однажды произошло, но как действительное событие оно исчезло; так единственной объективной реальностью, имея дело с которой мы можем наблюдать и проверять, являются некоторые материальные следы, которые событие оставило – обычно письменный документ… Лозунгом современного историка стал Cogito ergo rectum – “Я мыслю, поэтому я прав”»[20].
Их исследования, впрочем, мало чем отличались от опусов на исторические темы времен эпохи Просвещения. «Вольтер пишет историю подобно тому, как великие ваятели древности делали скульптуры, не копируя буквально оригинал, – писал энциклопедист Дени Дидро. – Имеет ли это смысл? Причиняется ли этим ущерб? Искажается ли этим [история]? В глазах педанта – да! Но это оправдано для человека, обладающего вкусом»[21].
Непреодолимым последствием внедрения «неогегельянской» методологии Кроче и Коллингвуда в историографию стал псевдоисторический жанр, находящийся на грани между историей и пророчеством[22].
«Кроче нанес тяжелый удар историческому прагматизму, – отмечает А. Стерн, – .показав, что настоящее не пытается учиться на исторических уроках, но является только оправданием того, что уже сделано»[23].
Системно-цивилизационный подход не является совокупностью абстрактных закономерностей, а результатом творческого построения в окружающей реальности системы взаимосвязанных состязательных элементов, которая сознательно преобразуется в замкнутый анклав, необходимый для оптимальной реализации совокупности задач по закону убывающей прогрессии. Флуктуации (образование непредвиденных случайных связей системных элементов) неизбежны, но они лишь временно нарушают ритм ее функционирования, поскольку деформированный сегмент замещают пограничные субсистемы до его частичной или полной регенерации. Такая методология выявляет устойчивые объективные факторы функционирования конкретной системы, будь то государство или социальный институт, в иерархии ее элементов. Иными словами, она определяет закономерности взаимодействия системных элементов. Волеизъявления государственной элиты оказывают влияние на трансформацию системы в пределах технологической модернизации, но для радикальных изменений требуется ломка архетипов сознания, что требует длительного времени,
