— Господи! — оторопело проговорила жена, оглядывая клетку. — Никаких удобств!

— Смотря что принимать за удобства, — неопределенно сказал Никитин.

— Идем домой! Что бы ни было, ты должен ночевать дома.

— А тебе не все равно, где я буду ночевать? По-моему, для тебя это самый удобный вариант.

— Хочешь, я рожу второго ребенка, заберу Наташу от матери и пойду работать в ясли? Я буду зарабатывать на хлеб, присматривать за детьми, и мы начнем новую жизнь?

— Жена заплакала, прикусив губу, неотрывно глядя на Никитина. — Я не знала, что ты переживаешь. Я думала — тебе все равно. А раз ты протестуешь, значит, ты меня любишь. Значит, все можно поправить… Почему ты молчишь?

— А что я должен говорить? У меня ведь нет репетиций.

Я не жонглер.

— Ты должен меня понять, мне хотелось внимания, поклонения. Жизнь уходит.

— У тебя было достаточно внимания — каждый вечер зрительный зал.

— А мне не нужен зал. Мне нужен один человек, который мог бы умереть за меня. Я не думала, что ты можешь умереть за меня. А больше мне ничего не надо.

Я все брошу, и мы начнем новую жизнь.

— Тебя в ясли не возьмут.

— Почему? — растерялась жена.

— Потому что ты окончила цирковое училище, а не дошкольно-педагогическое. У тебя другая специальность.

— Что это за специальность? — пренебрежительно сказала жена. — Подкидывать мячики на воздух, а потом ловить обратно. Какой смысл?

— Редкий вид работы…

— А какой в нем смысл?

Никитин с удивлением отметил, что у жены свои сомнения.

— Ну… а какой смысл в альпинизме? Люди сначала лезут на гору, а потом спускаются обратно.

— Тоже никакого смысла, — сказала жена. — Искусственная цель и искусственные трудности. Мне уже надоело все искусственное. Я устала. Я не хочу больше жонглировать, я хочу жить.

Жена снова заплакала.

Гималайский медведь приподнял морду и внимательно посмотрел на Никитина, на жену, потом снова на Никитина. Никитин отчего-то смутился и сказал жене:

— Ну ладно, ты иди…

— Я первая пойду, — согласилась жена. — Я куплю проигрыватель с пластинками, и у нас будет полный дом музыки.

Она пошла от клетки — сначала медленно, потом побежала. Жена бежала, сунув руки в карманы, перебирая длинными тонковатыми ногами в белых чулках, и походила на свою выросшую дочь.

Никитин смотрел ей вслед и думал о том, что ничего не знает о жене, и это представилось, как спасение, ибо чего не знаешь, того нет. А раз ничего нет, то, может, действительно можно все поправить, и для этого не надо совершать никаких поступков. Просто объединить свои привычки с привычками жены.

День выдался неспокойный. Приходили родные, близкие, не очень близкие и вовсе незнакомые.

Явились даже несколько человек, с которыми Никитин вместе отдыхал в пионерском лагере в Ватутинках — не то в первую, не то во вторую смену. Бывшие пионеры рассказывали Никитину, как они вместе потихоньку рвали клубнику, и из рассказа получалось, что Никитин еще в те времена был смелый и необыкновенный человек.

Он слушал и думал: для того чтобы обратить на себя внимание, ему надо было либо умереть, либо забраться в клетку с гималайским медведем.

Никитин сначала выходил к людям, принимал их внимание скромно, но с достоинством. Потом ему надоело и их внимание и собственное достоинство От внимания устаешь так же, как от невнимания.

Никитин забился за медведя, прислонился к медвежьему боку и, чтобы скоротать время, стал решать в уме форму мясорубки.

Поразительно, как переменилась жизнь за последнее время. Переменилось все, кроме мясорубки Она осталась такой же, как была, — громоздкая, неудобная, с массой деталей. Динозавр, а не мясорубка.

Никитин сидел, вытянув ноги, прикрыв глаза, и ему представлялся дом, полный музыки, с необычной мясорубкой на кухне — электрической, пластмассовой — голубой в красный горошек.

В обеденный перерыв в зоопарк приехал Саруханян Он пробился к самой клетке, но Никитина не увидел.

— Борис Николаевич! — громко окликнул Саруханян.

Никитин выглянул из-за медвежьего хребта и, узнав своего начальника, подошел к прутьям.

Они стояли по обе стороны решетки и с интересом разглядывали друг друга. Саруханян заметил, что глаза у Никитина зеленые в светлых ресницах, а нос длинный и асимметричный. А Никитин обратил внимание на то, что Саруханян сутулый, с большой квадратной головой, чем-то неуловимо напоминает гималайского медведя.

— Пожалуйста, — сказал Саруханян, — я могу восстановить Шлепянова, если для вас это так принципиально. Но ведь вы могли прийти ко мне в кабинет и сказать об этом? Зачем же лезть в клетку?

Никитин промолчал.

— Я не спорю, — продолжал Саруханян. — Шлепянов способный художник, интересно мыслит. Но то, что он предлагает, невозможно применить. У нас прикладное искусство, а не искусство вообще.

Никитин снова промолчал.

— Вы не согласны? — забеспокоился Саруханян.

— Нет, — сказал Никитин, — я не согласен. Всякое искусство должно нести в себе элемент иррационального развития. Тогда это искусство.

— Но у нас маленький штат и большой план. Шлепянов занимается иррациональным развитием, а другие должны выполнять его работу.

— Во все времена кто-то сеял хлеб, а кто-то смотрел в небо. И те, кто сеял хлеб, кормили того, кто смотрел в небо. Надо мыслить шире, чем штат и план.

Саруханян задумался, глядя за плечо Никитина. Может быть, в этот момент он пытался мыслить шире. Потом вдруг очнулся и увидел медведя.

— Фу! Какой противный! — негромко искренно поделился Саруханян.

— Почему противный? — заступился Никитин. — Обыкновенный гималайский медведь.

Подошел сторож и отогнал Саруханяна от клетки.

— Близко подходить не разрешается, — строго предупредил он. Потом повернулся к Никитину и приказал: — А ты тут своих порядков не заводи!

Саруханян испугался сторожа и ушел, оставив Никитину передачу: армянский коньяк и кулек конфет «Памир». Конфеты Никитин отдал медведю, а коньяк оставил себе.

Он выпил половину бутылки, положил голову на колени и закрыл глаза. А когда открыл их — стояла ночь.

Стояла ночь. Звери спали и бредили во сне. Где-то далеко плакал маленький лисенок.