Мы с ним не виделись после этого очень долго. Лет тридцать.
Он потом написал мне на фейсбук – была такая штука в компьютере, чтобы быстро найти кого угодно где угодно и пообщаться:
«Здесь теперь все наше, нам все вернули, называется “реституция”, три дома и почти весь парк, приезжай ко мне и к морю, к нам с морем приезжай, здорово, что я тебя нашел, я тебя всегда помнил».
И тут этот парад! Все говорили, что это очень важно – провести парад, показать, какие мы мирные, сознательные и терпимые, и тогда нас всех примут в Единство Достойнейших Равных. Они там все ездят друг к другу без паспортов и печатей...
Мы заняли крышу, набрали с собой минералки, потому что жарко, да и крыша нагревается, и долго ждали. Фотикинацелили, видеокамеры, мобилы, чтобы снимать…
Но никто не пошел. Парад отменили. Там кругом были надписи такие неприличные на стенах и везде, и священники выступали по телевизору. Парад отменили, потому что городские власти не могли гарантировать безопасности для участников.
Другой парад, или там демонстрация, которая специально снаряжалась бить этот, первый парад, они стартовали от собора, от самого главного храма... А, да, это называлось не парад, а марш. «Наш марш» или так как-то… Хотели драться, пошли громить «Макдоналдс» и американское посольство, всегда начинают именно с этих точек. Увлеклись как-то, начались настоящие беспорядки, жгли машины, убивали случайных прохожих. А уж потом пришли войска, чтобы овладеть ситуацией, но в войсках не было единомыслия – разброд и шатание, и началось…
И нашу страну, ну, ту страну, которая тогда была, не приняли никуда, ни в какое Единство Достойных. Нет, Единство – это другое, это не та одна страна, где Прибалтика была наша, но тоже… По-другому, но похоже… Долго объяснять… Вырастете, прочтете, если будут книжки… Словом, не приняли… Разве можно в Единство Достойных принимать тех, кто все громит и убивает друг друга прямо на улицах?
Тогда бабушка была молодая. Единственный раз в жизни, в первый и в последний, побила своего сына, здоровенного подростка, он теперь мой папа. Побила сильно, за то, что ходил с этими, которые против парада. Побила и плакала всю ночь: парад отменили, страну не примут в Единство Достойных Равных, никуда не поехать без печатей, не повидаться с Янисом и Улдисом.
Бабушка рассказывает про бывшую жизнь, про «Макдоналдс», про компьютеры и электронную почту, пересказывает фильмы и поет старинные песни своей молодости – композитора Бориса Гребенщикова, на улице зима, уже сумерки, но от снега еще светло, снег всюду, кругом, выше домов, на высоких елях и соснах, а в избе тепло, трещит печка, горит лучина, бабушка рассказывает…
2
Поощряя браконьерство и поддерживая нищую старуху, покупаешь букетик васильков, они завернуты в клетчатый тетрадный листочек, и дома, на кухне, пока вода льется в вазочку, освобождаешь тонкие сырые стебельки из бумажки и замечаешь расплывшуюся гелиевую надпись: завтра в полдень с северной пристани уйдет последний теплоход.
Я люблю свой город, вернее, то, чем он когда-то был, вернее, раньше любила, ведь это он меня вырастил, все эти проходные дворы, темные от зарослей лопухов и крапивы, где спят старые, укрытые многолетними слоями сухих листьев автомобили, проломы, заветные дырки, погнутые железные прутья в оградах садов, крутые переулки, бегущие вниз, к реке, к рекам, у нас две бедных городских реки. К тому же наш город такой многострадальный: то выборы, то кинофестиваль, гей-парад, День семьи и верности, марши и демонстрации, карантин, штормовое предупреждение...
Но постепенно мы с моим городом перестали узнавать друг друга в лицо, оба как-то изменились. Понятно, что я все равно ему благодарна и никогда никому не позволю его бранить, хули приперлись, на фиг торчите, если не нравится? Но теплоход – последний, а я люблю все последнее, если в магазине есть что-то последнее, беру не глядя, какая разница, нужно мне это или нет? Ветер, надувающий пыльную занавеску, уже кажется мне морским, как когда-то, где-то там, в детстве. Я начинаю собираться на последний теплоход, беру самое необходимое – книжку Пильняка, банковские карточки, айпод, там много фотографий сына, когда он был мал и мил, несколько яблок пожевать в дорогу, косметичку (у меня аллергия, и нужны специальные жидкости для лица) и деревянный игрушечный парусник с черными парусами из коллекции моего папы – он собирал корабли до того, как придумал собирать колокольчики. Я знаю, что мне надо на последний теплоход, там, куда он доставит меня, – хорошо, и там меня не найдут ни Аня с Сережей, ни Наташа, ни Петя, ни Дима с Олей, ни этот пень Царевнин. Они мне ужасно надоели, эти, блин, коллеги, кусачие лохи и лохушки, амбициозные лузеры, соплежуи высокой квалификации, истеричные мужики и бабы под пятьдесят, засидевшиеся в моих персонажах. Настоящие уроды! Грохочущим трамваем я приезжаю на конечную станцию и парком бегу на причал, в стеклянное здание. Оказывается, надо заполнить анкеты, они разбросаны тут же, на пластиковых стульях и на стойке неработающего бара. Все уже тут! И Царевнин в том числе, смотрит собачьими глазами, норовит прикоснуться... Петя подсказывает, как заполнять анкеты, но никто не знает, латиницей или кириллицей. К тому же у некоторых из нас такие фамилии, что возможны варианты… Вопросы какие-то идиотские, как из девчонской анкеты в школе, типа «ваш любимый цвет», но Наташа взволнована, боится ответить неверно, не так, как надо, боится, что от правильности ответов что-то зависит, вдруг не возьмут туда, куда так хочется попасть, говорит, что там, в другом городе, на далеком берегу, наконецнайдет свое счастье, там кто-то хороший и добрый оценит ее внутреннюю красоту и духовное богатство… Там она выйдет замуж по любви, и ребенок не будет видеть помойки и пробки. Аня тоже нервничает, кого-то ждет, то и дело кому-то звонит, просит Сережу подержать ее скрипку, отходит в сторонку, говорит по мобильному и украдкой плачет, и Сережа, неделю назад бросивший курить, просит у меня сигарету и передает скрипку Царевнину, подержать, пока он прикурит.Дима и Оля ссорятся из-за какой-то шкатулки, оставленной дома, к тому же Оля волнуется, что ее сфотографируют папарацци, которых нет в помине сейчас на заброшенной Северной пристани… Петя талдычит про свой очередной проект, что там, куда мы гипотетически уйдем на теплоходе, он наконец раздобудет денег на свой гениальный проект, но только его будет трудно снять не в России, значит, надо будет построить выгородку России где-то в павильоне, а это сложно…
Так, а вы-то как здесь оказались, спрашиваю я, кто вам сказал про этот теплоход? Они наперебой говорят про какие-то надписи на асфальте, листовки в почтовом ящике, ночные эсэмэски с неопределившегося номера и всякую такую чушь.
Как они мне осточертели, у каждого человека в жизни наступает момент, когда друзей надо срочно послать в дальпо-русски со всей силой. Вот и у меня момент настал, утром на Северной пристани… Наташа решает позвонить Сане, чтобы Саня с матерью тоже успели на теплоход. Аня, лучшая подруга Наташи, уже перестала плакать, подходит ко мне близко и шепчет: Наташа какая-то странная, носится с этим Саней, он ее трахнул несколько раз в прошлом году, просто по близорукости, так она до сих пор чувствует себя обязанной…
Проходит часа два, полдень давно миновал, все хотят есть и пить, жарко в стеклянном загоне, но никто не расходится… Я понимаю, что надо что-то делать, совершить поступок, сделать шаг, отличный от всего предыдущего соплежуйства, перестать играть в эти поддавки, наконец, хоть раз в жизни сделать шаг. Послушайте, говорю я, неужели непонятно, что все это розыгрыш, чья-то милая шутка, нет никакого теплохода, пошли лучше выпьем, но они не хотят уходить, и я ухожу одна, почему-то совершенно нет машин, ни одной, блин, попутки, я иду по проспекту, и трамваи мертво стоят, вот так раз, а я иду-шагаю и пройти еще смогу, но впереди неуклюже тыркается по пустой площади танк, потом другой, и люди на танках кричат непонятно… Короткими перебежками, прячась в подъездах, в подворотнях – а мимо куда-то бегут люди, бросая автомобили у тротуаров, – я добираюсь до своего дома и останавливаюсь, глядя вверх.
