– Ой, – опять принялась страдать Мглова.
– Так что возьми себя в руки, подруга. Слыханное ли дело, красавица женщина, фигурка как в двадцать лет, переводчик высокой квалификации – а мироощущение мокрой курицы. То сохнет по какому-то старому корнеплоду, да на фиг он сдался, рамолик, горшки за ним выносить… То жить негде, то эвтаназию придумает… Тебе отдохнуть надо, сменить картинку. Лето начинается. Ты куда поедешь отдыхать?
– Ой, Лизочек, – опять заныла Мглова. – Ну какой отдых? Денег нет… Никита женится и прямо намекает, чтобы я убиралась из квартиры… А куда? Куда? Кому я нужна?
– Так, всё, – перебила Лиза, опасаясь третьего раунда нытья. – Надо помочь – помогу. Давай так – куда отправлю, туда и поедешь. Только потом, пожалуйста, без рекламаций, ладно?
Не друзья, а нищеброды. Лузеры и раздолбаи. Нет бы позвонить, спросить, как, Лиза, поживаешь, не надо ли чего… Звонят, чтобы жаловаться. Можно вместо приветствия говорить: «Так, а теперь что у тебя стряслось, мудило?»
И денег-то на эвтаназию не у кого одолжить будет, как припечет. Заранее надо зарезервировать необходимую сумму. Есть, конечно, и другие друзья. Четкие ребята. Некоторые даже вполне как бы приличные люди. С понятиями. Не лузеры, не раздолбаи, не нищеброды… Пальцы в татуировках, это да. Разговаривают черт-те как, говорят черт-те что… Но не в пальцах дело, не в лексике, а в том, что им не скажешь: «А помнишь?..» Вспомнить с ними нечего. Разные детства. Так что, Лизавета Валерьевна, продолжайте чикаться со своими нищебродами. Один Толя Четвертов нормальный парень.
Толя!
Лиза в сотый раз набрала Толин номер.
Недоступен.
Толино интервью так понравилось Лизе, что она захотела тотчас же позвонить ему и выразить свою полнейшую солидарность, готовность подписаться под каждым словом, но отвлеклась, была занята другим. Когда вокруг интервью поднялся шум, она несколько раз пыталась позвонить ему, чтобы поддержать, но он был недоступен. После пятого или десятого раза Лиза послала своего самого толкового и человечного водителя к Толе на квартиру. Известие о горелой двери выбесило ее так, что домочадцы и «челядь» сутки старались не попадаться ей на глаза.
В очередной раз наткнувшись на недоступность Толиного номера, Лиза забеспокоилась по-настоящему, но была уверена, что, если совсем швах, он позвонит ей сам. Толя не из породы нищебродов и нытиков и звонит редко. Звонит, кстати, просто проведать, поболтать. Единственный раз попросил помочь перекрутиться, чтобы не останавливать съемки. Они друзья. Она всегда поможет. Он это знает. Он не может не позвонить, если будет нужно.
Лиза не знала, что после отъезда Маруси с детьми, не вынося непривычной тишины и пустоты в квартире, он вышел на улицу, съел мороженое, которого не ел сто лет, и поехал к Юре, на далекое кладбище.
Кладбище здорово разрослось, хоронили Юру тогда на краю, а теперь могила оказалась в середине, недалеко от ворот. Толя привычно нашел ее по белому мраморному кресту и усовестился, что не знает, живы ли Юрины родители. Судя по всегда покрашенной оградке и лавочке, за могилой кто-то ухаживает. Сел на лавочку. Вот и цветная скорлупа от пасхальных яиц, значит, есть родня, навещают… А вон какие-то изящные штучки: ангелочки, птички, корзиночки – явно католические. Должно быть, Лена приезжала в Москву. В конце восьмидесятых, когда в Советский Союз массово ринулись иностранцы, многие Толины ровесники женились, выходили замуж и спешно уезжали навсегда. «Куй железо, пока Горбачев». Через пять лет после гибели Юры Лена вышла замуж за бельгийского пастора, застенчивого белесого малого, увезла сына…
Говорит ли Юрин сын по-русски? Едва ли…
И никогда не узнает он этот город, не полюбит его пронзительно, как отец… Юра очень любил Москву. И страну. Да, многое его выбешивало, но война, героизм простых людей, их страдания и жертвы всегда были для него святы. Мечтал о путешествии от Калининграда до Сахалина. «Во странищща, прогноз погоды полчаса занимает», – веселился с гордостью. «А индексы? – подхватывал тогда Толя. – Есть еще какая-нибудь страна, где список почтовых отделений занимает два толстенных тома?» Толя мечтал обзавестись двумя томами почтовых отделений Советского Союза. Книги лежали на каждой почте, даже не были привязаны веревкой или прикованы цепочкой, в отличие от ручек – кто позарится на такую тяжесть, – но спереть их Толе было неловко. Приходя на почту, зависал, читая названия далеких поселков и аулов бескрайней родины. Чудачество. «Персонаж Паустовского», – говорил Юра и обещал достать ему такой двухтомник. У Юриной бабушки в деревне лучшей подругой была начальница почты, она могла списать эти фолианты, сообщив, например, будто их непоправимо обгрызли мыши…
Толя стал думать про патриотизм. Это, конечно, прежде всего именно любовь к родной земле, к ее людям. Когда ты считаешь своих соотечественников родными людьми. Да, Юра был патриотом. Сам юный и нищий, помогал чем мог разноплеменным армейским товарищам, детям из проблемных семей в своих театральных студиях. Толина мама связала Юре классную шапку на зиму. Радовался, как дитя. Через неделю – опять в своем кепарике. А шапка-то где? Не обижайся, отдал Васе Пупкину, у него дома все бухают, ходит без головы, а он у меня ведущий артист…
А что было бы сейчас? В каком крыле оказался бы Юра? Или уехал бы еще тогда, при первой же возможности? И что бы Юра сказал про это интервью?
Да, в начале восьмидесятых Толя и представить себе не мог, что лет через тридцать скажет о полезности цензуры… Вдруг ясно увидел, как красили велосипеды на Подколокольном, осенний двор, старушку Соню, Лену с младенцем на галерейке, девочку в хайратнике… В фильме эта сцена тоже вроде бы хорошо получилась. Но прекраснее и страшнее, чем в жизни, не было и не будет ни в каком кино, никогда. Девочка в хайратнике… Где она теперь? Тоже, поди, выскочила замуж в конце восьмидесятых, уехала…
Эта девочка иногда вспоминалась каким-то сиянием, теплым золотистым светом…
– Распиваем? – к могиле приближался кладбищенский охранник.
Толя молча смотрел на него.
Оценив, что Толя не бомж, охранник вежливо предупредил, что через полчаса кладбище закрывается.
Лиза не знала, как неохота было Толе возвращаться домой. Созванивался с Марусей, разговаривал с сыновьями. Даже пес лаял в трубку, передавал привет.
– Всё в порядке, эта интернет-активность обычно заканчивается через сутки. Через два дня все забудут, кто я такой, – уговаривал Толя.
– Нет, чтобы забыли, кто ты такой, нам совсем не надо, – возражала Маруся, – но возвращаться с детьми в квартиру, где поджигают дверь, еще рановато.
– А когда не рановато? – почувствовал, что раздражается.
– Что ты там ешь? – не ответив, забеспокоилась Маруся. – Возьми голубцы домашние в морозилке, я у Нади брала, очень хорошие… В нижнем ящике помидоры, сделай салат…
Есть, однако, не хотелось категорически.
Толя заварил себе чаю и открыл айпад.
Беснования продолжались. В личке попадались равнодушно-дружелюбные реплики от друзей и коллег вроде «Совсем обалдел?» или «Зачем ты нас расстраиваешь?» В «каментах» под интервью встречалось: «Мне двадцать лет, про Советский Союз нам обычно другое рассказывают, а Четвертов рассказал и хорошее, и плохое, интересно и по-честному». Девушка из далекой южной губернии в «каменте» обращалась лично к нему: «Руковожу любительским театром, контроль со стороны руководства дворца культуры и администрации города тотальный, современную пьесу поставить невозможно, даже сказку, вмешиваются во всё. Я против цензуры, но то, что вы, Анатолий, говорите про маятник – абсолютно разделяю. Нынешнее завинчивание гаек в культуре и искусстве связано именно с творческим беспределом, художники не думали, чем это может обернуться…»
Несколько коллег и шапочных знакомых, с которыми Толя никогда не хотел иметь и не имел ничего общего, ошибочно считали его теперь своим, приглашали куда-то пойти, что-то подписать, где-то выступить.
