– Но это культовый режиссер, там наверняка очередь из актрис стояла, это же призы, международные фестивали, однозначно все обеспечено…

– Вот это очень плохо, что очередь из актрис… «В обществе, утратившем понятия стыда и греха, поддерживать порядок можно только полицейскими способами…» Это Розанов или Бердяев?

Журналистка пожала плечиками.

– И вот когда мы окажемся за колючей проволокой с баландой, то этот молодой человек, режиссер спектакля «Амбулатория», сможет думать, что и его заслуга в этом есть… Да, про врачей можно было без этой сцены, и вообще... Писал же фронтовик Астафьев про войну без мата. Шаламов про зону без мата писал. А теперь, то есть вот до того, как мат запретили, слава богу, до этого считалось – если у тебя без мата кино или спектакль, это ты как бы уже не то что отстойный, а прямо-таки не свой, не наш, коллаборационист какой-то… Бред собачий… Раньше такого не было – девочки маленькие с бантиками идут и матерятся во все горло. Неужели есть парни, которым это нравится? Я бы с такой девочкой вряд ли подружился… Уж бусы из дынных косточек я бы такой точно не подарил. – Толя чуть заметно улыбнулся, одними глазами. – Так что надо помнить про маятник и думать о тех, кто идет за нами. Со свободой творчества надо обращаться бережно. Иначе могут быть страшные последствия.

– Расскажите еще про фильм. Так интересно! Так хочется поскорее увидеть.

– Начинается история в восемьдесят четвертом году, а заканчивается к восемьдесят седьмому, когда уже гласность, статьи в «Правде»… Ну, там будет, конечно, и лирическая линия… Там много вообще про институт, вот как мы учились, много реальных прототипов… Там есть пара такая, мастер и студентка, он в нее мучительно влюблен… Пошлость, конечно, неимоверная – мастер и студентка, но это реальная история, и комический – или трагикомический – элемент состоит в том, что они – антагонисты, идейные противники. Мастер фанатичный коммунист, а девушка такая диссидентка, то против войны в Афганистане что-то брякнет, то про социальное неравенство… В какой-то момент она перестает ходить в институт, исчезает, тогда этот человек, коммунист, педагог, мастер, отправляется на поиски, из чувства ответственности, да и просто соскучился, влюблен же, и приходит в такую полузаброшенную коммуналку, в сквот, где тусуется такая вот инакомыслящая молодежь, и в конце концов встает целиком на сторону этих молодых людей… Ну что, мне все кино рассказывать?

– Что в последнее время стало для вас потрясением или открытием?

– Оказывается, огурцы можно быстро замалосолить в целлофановом пакете. Целлофановый пакет с огурцами в рассоле в теплое место, и через час отменные малосольные огурцы. Это я узнал совсем недавно от своей жены Маруси. Возмущен был до глубины души – зачем ты, Маруся, пятнадцать лет нашего счастливого брака скрывала от меня это сокровенное знание…

Журналистка засмеялась, мышиными глазками-бусинками оглядела его волосы, а потом руки:

– Вы очень интересный, искренний человек и невероятно привлекательный мужчина…

Толя вежливо улыбнулся.

– Скажите, а какой ваш идеал женщины?

(«Караул, что за дура…» – подумал Толя.)

– Да нет у меня никакого идеала, о чем вы… – Толя посмотрел в окно. Светало. – Я раньше очень любил Москву. Очень. А теперь это уже совсем другой город…

– Ой, я так рада, мне было так интересно, я прямо так рада, спасибо большое, я вам пришлю расшифровку!

За окном «Макдоналдса» по пустому Садовому шел прозрачный, совершенно шпаликовский или хуциевский первый троллейбус…

Молоко

«Когда мы приехали в нашу родную и любимую деревню Обожалово, все очень обрадовались. Особенно комары. Мы поскорее побежали к тете Наташе и спросили:

– Тетя Наташа, а у вас есть опята?

– Какие еще опята? – удивилась тетя Наташа. – Июнь на дворе!

– Тетя Наташа, да разве вы не знаете, что опята – это котята, которые опять? Вот в прошлом году осенью у вас были котята. Сейчас лето. И если у вас опять есть котята, то они называются “опята”…»

Сын Мгловой простыл или заболел гриппом, и она уговорила его лечь, сама, лично, надела ему на ноги шерстяные носки, укрыла пледом, напоила горячим молоком с медом и теперь читала ему старые, времен его детства, журналы «Трамвай» со стихами Тима Собакина и короткими сказками Меланьи Кошкиной и сама хохотала, как маленькая.

На душе давно не было так легко и весело.

С эвтаназией не вышло, и очень даже хорошо, это просто перст божий, глупость-то какая, стыдобища вообще, ну какая эвтаназия, будем жить дальше, дождемся внуков, с ними интересно и весело, общение с детьми молодит, кстати. Мглова читала детские стихи и сказки, милую нежную чепуху, а бородатый сын смотрел в ее веселое увядающее лицо.

«Мама, ты опоздала с этими сказками, с горячим молочком и шерстяными носками, опоздала так безвозвратно и непоправимо, что об этом даже не стоит говорить… Я так ждал тебя, сидя с бабушкой и ее старухами, смотрел уродские сериалы по телевизору, слушал старушечьи разговоры про визиты к эндокринологу, про гороскопы и чайные грибы… Я ждал тебя, и ты возвращалась откуда-то, рассеянная и грустная, часто плакала… Бабушка говорила, что ты ищешь личное счастье, и я никогда не был частью этого счастья, ее составляющей, я как-то не входил в твои планы, мешал твоей погоне за любовью, которую ты так и не догнала… И мне, конечно, тебя очень жалко, но…»

– Мама, ты чем-нибудь больна?

– Что ты, сынок. Я совершенно здорова. У меня вообще очень крепкое сердце.

«Зачем тогда ты ходишь по знакомым и просишь деньги на эвтаназию, позоришься?» – подумал сын, но решил промолчать.

– У меня отличное сердце, – улыбаясь, говорила Мглова. – И я, между прочим, планирую еще поиграть с внуками в подвижные игры. Так что давай, дружок, не тяни резину, женись в обозримом будущем, не подкачай.

– Да, – согласился сын. – Я как раз хотел спросить. Если мы с Лерой (Лера была самая твердоглазая из всех твердоглазых сыновних девушек, никогда не здоровавшаяся первой) решим жить вместе или даже поженимся, то ты-то где жить будешь?

– Я? – чуть погодя, оторопело переспросила она.

– К сожалению, – очень вежливо и терпеливо сказал сын, – я зарабатываю пока недостаточно, чтобы снять такую квартиру, какую мы бы хотели. Поэтому лучше не тратить деньги понапрасну, не снимать какие-то конурки, а сэкономить и некоторое время жить здесь. Вот я и спрашиваю – когда мы с Лерой будем жить здесь, где будешь жить ты?

Бомба

Журналистка прислала расшифровку на согласование. Интервью называлось «Цензура вредна, но нужна». Толя исправил это: «Никакой ностальгии по советскому прошлому». Журналистка пообещала, что поправит и что завтра же текст появится на сайте их славного печатного органа. Вы зайдите на сайт, Анатолий Вадимович, прямо утром…

Заходить на сайт не пришлось. Утром Толя заглянул на Фейсбук по делу и увидел, что фейсбучные друзья, друзья друзей, знакомцы и незнакомцы репостят его интервью под названием «Анатолий Четвертов: Свободы творчества достоин не каждый».

– Олеся, вы в своем уме? – Он позвонил журналистке.

– Ой, Анатолий Вадимович, такой рейтинг, такой рейтинг, прямо бомба, меня все поздравляют, извините, я сейчас не могу говорить…

Толя смотрел в айпад. Дикое количество комментариев.

Одного только слова «подонок» было сказано столько раз, что хватило бы на целую тюрьму, полную убийц и маньяков. Много раз «тварь», «перекрасился», «перекупили», «сука», «я никогда на его счет не обольщался», «этого и следовало ожидать» и так далее. Нет, ну не сука ли? Тут черт знает что творится, цензура наступает, закрывают театры, а он… Совок был, совком и остался, точно как папенька его двужопый, приспособленец… Ишь, спектакль «Амбулатория» ему не глянулся… Письки женской испугался, подумаешь, целка … Да это светлый, пронзительный, культовый спектакль… Видать, завидно стало… Сам-то сдувается… Реакционер, ханжа, нафталинщик… Да бойкот ему, и дело с концом…