Толя еле стоял на ногах, происходящее казалось сном, кошмаром, крошечная бородатая старушка гнала его по пустому институтскому коридору прямо в партию, коридор превращался в ночной бульвар, и, обернувшись на прощание, перебегал пустой бульвар Юра, молча улыбался и махал рукой…

Как от этого спрятаться? Куда деваться? К бабушке Флене Егоровне, в деревню, правильно Юрка придумал… Вот сейчас найдется, вместе и поедем…

 – Давай, Четвертов, чтобы этого больше не было. И все эти ребята, я понимаю, конечно, что среди них есть одаренные люди, но они тебе не компания. Они все плохо кончат, поверь моему опыту, я с сорок седьмого года преподаю... И если ты дальше будешь продолжать в таком роде, может сложиться ситуация, когда мы уже ничем не сможем помочь… При всем нашем хорошем отношении к тебе и уважении к твоему папе. Давай, дружок, чтобы не было этого больше. Иди. Что у вас сейчас?

– Научный атеизм.

– Прекрасно! – воодушевилась старушка, но на прощание сказала с укоризной и со значением: – Папе привет.

Но на пару по научному атеизму Толя не пошел. На первом этаже возле столовой он за две копейки позвонил по автомату в коммуналку на Подколокольном и по тому, как Лена сразу схватила трубку, понял, что Юра так и не появился…

В вестибюле у раздевалки было пусто. Толя взял куртку.

На краю постамента с белым памятником Ленину притулилась девочка с косичками, судя по юности, даже подростковости, – первокурсница с актерского или киноведческого. Мимо, цыкая зубом, шел из буфета пожилой военный в форме, преподаватель гражданской обороны.

– Это что такое? – гаркнул он, увидев девочку. – Ну-ка встала! Небось не на танцах! Привыкли по лавкам сидеть! А это памятник Ленину!

Девочка вздрогнула, с перепугу уронила свои книжки и вскочила, вытянувшись, как солдат. Военный пошел дальше, цыкая зубом. Толя пошел ему наперерез.

– Зачем вы меня расстраиваете, Петр Иванович?

– Что? Это что? Кто? – недоумевающе заклокотал военный.

– Не может советский офицер грубо разговаривать с женщинами и детьми, – грустно сказал Толя и вдруг заголосил: – С кого только молодежи пример брать? Если фронтовик, офицер, на ребенка шумит в мирное время средь бела дня, а? Нам-то с кого пример брать, люди добрые? – Толя паясничал с отчаянием.

Но обе пожилые гардеробщицы серьезно кивали.

Военный закрякал и запыхтел.

– Ты это, как тебя, Четвергов, – припомнил он, переврав фамилию. – Я, между прочим, весной твой фильм смотрел. Ни черта не понял. А хочешь, сюжет подарю?

– Ой, подарите, Петр Иваныч! – взмолился Толя.

– Рабочий утром встал, пришел на завод и работает, – назидательно сказал военный. – Стоит у своего станка и хорошо работает. Вот сюжет! Это тебе не алкаш беззубый один в деревне на гармошке играет… – и гордо удалился.

Девочка все стояла под Лениным навытяжку.

– Беги отсюда, девочка, пока не поздно, – посоветовал Толя.

– Куда? – не поняла она.

Толя пожал плечами:

– На Луну, наверное.

Толя поднялся пешком по маленькой лестнице к площадке с окном и широким подоконником, где они сидели с Юрой.

Окно было наскоро заколочено листом фанеры.

Толя спускался пешком, и постепенно, этаж за этажом, все ближе и подробнее становилась земля, двор, усыпанный листьями, с корявой и ржавой металлической конструкцией непонятной формы, предназначенной, очевидно, чтобы детишки лазали и резвились. И как ступенька за ступенькой становился ближе двор, так все тяжелее и тяжелее наваливалась на Толю тоска и тревога.

Дворничиха в ватнике и платке мела листья.

– Баушк, – еле ворочая языком, позвал Толя. – Это Ждановский район или Калининский?

Дворничиха обернулась. Это была совсем не бабушка, а женщина лет сорока с прекрасными серыми глазами.

– Пролетарский, детка, – приветливо сказала она и посмотрела на Толю повнимательнее. – Ищешь кого?

– У меня товарищ… друг, – с трудом выговорил Толя. – Такой кудрявый, и куртка брезентовая…

Женщина ослабила узел платка на шее.

– Беги в отделение, – сказала она. – Вон за тем углом, второй дом налево.

На сцене, под пыльным покосившимся лозунгом «С праздником вас, дорогие товарищи!», собрались люди за столом в президиуме. На трибуне человек выступал, читал по бумажке:

– Товарищи! Повседневная практика показывает, что постоянный количественный рост и сфера нашей активности позволяют выполнить важные задания по разработке дальнейших направлений развития системы массового участия. Задача организации, в особенности же современная модель организационной деятельности, требует от нас определения и уточнения новых направлений прогрессивного развития позиций, занимаемых участниками в отношении поставленных партией задач. И думается, что применительно к нашему печатному органу можно с уверенностью сказать…

(И дальше тому подобный набор слов, ахинея, такое можно гнать километрами, о чем, собственно, речь – непонятно.)

В зале сидели люди, и Вадим Дмитриевич, отец Толи, тоже сидел, в пиджак одетый. По рядам, откуда-то сзади, передавали записку. Записка дошла до Вадима Дмитриевича. Он развернул и прочел:

«Звонил Ваш сын. Просил передать, что погиб какой-то Юра».

Вадим Дмитриевич прочитал один раз, другой раз перечел и третий. Провел ладонью по лицу. Встал. Все смотрели, как он выходит из зала.

В коридоре Вадим Дмитриевич постоял немного, раздумывая, куда идти и что делать.

Потом пошел быстро.

Он шел очень быстро, фалды пиджака развевались.

Нигде никого не было.

Вадим Дмитриевич толкнул дверь, стремительно вошел в пустую приемную, нетерпеливо отпер свой кабинет. Там было пыльно, тесно и пусто одновременно. Огляделся по сторонам: мутный аквариум, где доживает свой век одинокая рыбка, шкафы с книгами, заваленный рукописями письменный стол, потрет вождя на стене, портрет Чехова на столе. Чахлая китайская роза терпеливо умирала в горшке на широком подоконнике. За окном виднелось серенькое московское небо, выгоревшие крыши, антенны и слуховые оконца. Глухой необитаемый двор внизу.

Вадим Дмитриевич пристально и неприязненно посмотрел на свое кресло: оно было старое, тяжелое, вытертое, с массивными подлокотниками в виде львиных голов. Старинная вещь. Как оно тут оказалось, откуда притащили, сколько редакторов почтенного толстого журнала сиживало в этом кресле, верша судьбы отечественной литературы?..

И каждая морщина вытертой кожи, каждое пятно, каждый торчащий клочок серо-желтой старой начинки впитали многолетние страхи, верноподданническую фальшь и тайную бессильную ненависть, трусость и убитые надежды…

Застонав от натуги и ненависти, Вадим Дмитриевич схватил это кресло, выбил им окно и выкинул кресло с седьмого этажа.

Кресло летит в рапиде, пугая голубей и ворон, падает посреди двора и разлетается в щепки. Вороны с карканьем, дворовые кошки с ликующими воинственными воплями налетают на кресло и принимаются терзать и раздербанивать, клевать и когтить. Гулкое эхо во дворе.

Вадим Дмитриевич сидит в зале. Он комкает в кулаке записку о гибели Юры, комкает, как мусор, но не выбрасывает, а прячет во внутренний карман и сидит дальше, слушает белиберду, несомую с трибуны под покосившимся лозунгом «С праздником вас, дорогие товарищи!»

Глина и первый снег. Разнообразная обувь, перепачканная глиной, и разговоры за кадром:

– Где он жил, там один район, а дом напротив, откуда выбросился, вот через дорогу дом, уже другой район. И вот в одном отделении милиции лежало Ленкино заявление, что пропал человек, а в другом, через дорогу, акт лежал, что обнаружено тело мужчины, выбросившегося из окна… Ой, мамочки, что же это делается… Ужас, ужас… Страшно, когда молодые гибнут… Доконали парня… Юра, мы тебя никогда не забудем. Безвременно ушедший гений…