Остановил пожилого таджика, спросил, откуда столько таджиков наехало с кишлаков, он обиделся по-русски и по-русски же меня послал в задницу и по всем этажам нашего великого языка.

  Я заметил, что на улице не было школьников, только чумазые таджикские дети в какой-то ветоши, пестро и грязно одетые мужчины в национальных обносках, женщины закрывают лица, и шарахаются от меня, как от привидения. Сколько кого не спрашивал, все бормочут по-своему и махают на меня руками. Одна лишь пожилая таджичка дала мне виноград, завернутый в газету, я поблагодарил, да вот и мой дом.

  Ужин царский, хлеб с виноградом, жаль только газета не Советский спорт, а на таджикском языке, вообще, непонятная. С сытой усталости взял школьный учебник по таджикскому языку, открыл сзади на словарике и всего за час перевел первый абзац, правил в стране какой-то шах Рахмон, и его хвалили другие падишахи, а дата 2000 год, газета не затертая, почти новая. Всю ночь провел с газетой, словарем и с крепким матом.

  Оказалось, что мой город, да и вся республика лет десять назад отделились от СССР, русские уехали, власть в стране взяли баи и шахи, и несколько лет назад вокруг моего городка шла настоящая война, где ожившие басмачи убивали таких же басмачей. Власть и землю делили.

  СССР нет, в городе нет русских, нет рублей, нет моей пенсии, все вокруг говорят на таджикском языке, а у меня даже водки нет, чтобы понять, как это получилось.

  Утром снова примотал протез, уже ловко, и пошел. Вот дом, где я родился, мой детский сад, моя школа, моя улица - и все это уже не мое.

  Уж вдруг представил, как несколько лет назад из города уезжали мои одноклассники, и не зашли за мной, оставили, забыли, и теперь, виляя протезом, я пошел на кладбище увидеть русские слова на памятниках. Обшарпанное, неухоженное, ненужное русское кладбище, упал на колени и стал выдирать из земли стебли давно засушенных цветов, убирать бумажки, палки, мусор, но могил было много, и у меня не хватило сил. Они, наверно, нас простят, лежащие здесь, но меня же оставили здесь живого.

  Очень поздно дошел до квартиры, по дороге мне подставил плечо старый таджик и рассказал, что молодежь уезжает унижаться дворниками в Россию, местный завод давно стоит, денег нет, хлеб, вода и виноград, мясо по праздникам. Вся земля вокруг давно захвачена новыми баями, беднякам не досталось ничего. Вот его столетний дед помнил, как все это уже было, и снова стало, как будто бы ничего и не было - русские ушли, оставили все, но оно разрушается.

  Он посоветовал мне ехать за перевал в Душанбе, а там и в Россию, на том и попрощались.

  Да здесь мне делать явно нечего - остались русское кладбище и позеленевший протез.

  Всю ночь думал, как перееду перевал, а там Душанбе, а дальше Россия, которой не нужен мой позеленевший протез.

  Утром ранним я одел свой школьный выпускной костюм, штаны не сошлись, скрепил булавкой, заметил на пиджаке комсомольский значок, но на шею повязал и пионерский галстук, доковылял до своей школы, в подвале, на полу, из мусора поднял школьное пионерское знамя, пальцами и зубами очистил от грязи полотно, и вот так вышел на центральную улицу города.

  В костюме, в пионерском галстуке, с развернутым пионерским флагом, как можно четче ставя протез на разбитый бетон главной улицы, трезвый, с пионерскими песнями, какие еще помнил.

  Вслед кричали, грубо кричали, в спину бросили камень, еще один, много камней, а потом что-то звонко ударило в висок. Я упал и в последний раз улыбнулся этому красивому небу, оно тоже осталось нашим, просто русские не смогли взять его с собой.

  Алексей ВИНОГРАДОВ,

  Москва, 2000 год.