Еве иногда немного грустно от того, что у всех родители, а у неё – бывшие предводители враждебных армий, которые никогда, никогда не забудут того, что было, как бы им самим ни хотелось. Но всё-таки это её родители, единственные на белом свете, и она любила их – хотя и не понимала сама, как она в своём маленьком сердечке умещает их, таких несовместимо разных.
– Но ведь мы можем завязать маме голову косынкой! Тогда никто не узнает! Можем же? Можем?
Она не смотрит на маму. Не хочет знать, что в её глазах сейчас – слабая вспышка надежды или ровное, неизменное отчаянье. Она смотрела на папу.
– Хорошо, - кивнул он.
Она любила папу. И любила, когда он брал её с собой. Когда ехать бывало не очень далеко, то это бывало и в будние дни.
Что может быть лучше, чем отправиться вместе с папой! НА РАБОТУ! Самой, без помощи – большая, взрослая! – забраться в высоченную кабину, заёрзать на тёплом сиденье, устраиваясь поудобнее. Погладить дрожащими ладошками руль, смеясь, тенькнуть потешную игрушку на присоске.
– Нет, Ева, извини, но поведу я. Брысь-ка на своё место.
Она понимала, и покорно переползала. Конечно, поведёт папа – она слишком маленькая, чтобы водить машину, тем более такую большую и серьёзную. Может быть, когда-нибудь… А сейчас ей просто хотелось всё здесь рассмотреть и потрогать. Предвкусить.
Грузовик Ева любила почти так же, как и Базу. Это тоже был, своего рода, её дом. Ей нравилось сидеть, свернувшись, на тёплом кожаном сиденье, чувствовать ветер, врывающийся в приопущенное окно и играющий с волосами, нравилось смотреть на папу – улыбающегося, щурящегося на солнце, на его большие сильные руки, легко вращающие руль. На ухабах, конечно, внушительно подбрасывало – хотя папа водил хорошо, Ева сколько раз слышала, что кто другой запросто бы перевернулся – но девочка крепко держалась за сиденье. Иногда она представляла себе при этом, что едет на одном из огненногривых норовистых коней из маминых сказок. В тёмном плаще, с мечом на поясе, с таинственным свитком за пазухой – в нём тайное письмо кого-то к кому-то, или карта подземелий, где томятся уже не чающие освобождения узники, или колдовской рецепт – может быть даже, бессмертия…
Они останавливались. Иногда это были уже знакомые места, куда они приезжали не первый раз, и там папу шумно приветствовали друзья, хлопали по плечам, угощали колой – он обязательно перекидывал банку сперва ей, она ловила на лету.
– О, и мелкую с собой возишь? – улыбались эти большие дяди и махали ей рукой.
Иногда она вылезала, бегала и осматривала окрестности пока папа, прислонившись к стене какого-нибудь здания, беседовал со своими друзьями, пока хлопали металлические дверцы, громыхали какие-то тяжёлые ящики, слышались бодрые перекрики, мелькали туда-сюда большие дяди в рабочей одежде.
Сапожный мат Еву нимало не смущал – хотя она представляла себе, в каком бешенстве была бы мама! Впрочем, при ней папа никогда не ругался.
… Возможно, потому, что они и встречаются-то с мамой не каждый день…
Если же место незнакомое – люди очень удивляются, увидев на пассажирском сиденье Еву. – Чего это ты ребёнка с собой таскаешь? Попадётесь полиции – оштрафуют ведь! Смотри, герой!
Папа улыбался и мотал головой – дескать, а мы там не ездим, где может быть дорожная полиция, а она, гордо и важно восседая на своём законном, по её глубокому убеждению, месте, болтала ногами и смотрела вокруг – на ровные ряды крыш и стен складов, на пыльно-жёлтый песок, и всё это совсем не казалось ей скучным.
Они такие разные. Мама когда-то мечтала править миром. Папа как-то сказал, что если, было время, он и мечтал об известности и славе – так потому, что был совершенно уверен, что ему их не видать, как ушей своих. И сейчас, когда, как предводитель победившей армии, он мог жить как король, единственной его мечтой было вернуться к нормальной жизни.
– Я точно знаю, что всё, что мне нужно – это вот, - он легонько хлопнул ладонями по рулю, - и вот, - с этими словами он потрепал Еву по русой головёнке.
Ева нюхает. Ей нравится, как пахнет нагретый солнцем пластик панели, как пахнет ветер с цветущих летних полей – где они как-то останавливались на привал, сидели на камушке у дороги, ковыряли тушёнку прямо из банки, и проезжающие мимо, если были папины приятели, приветственно сигналили им. Она снова сворачивается клубочком на своём сиденье – которое называет когда троном, а когда колыбелькой.
– Он же волшебный? Правда же, волшебный?
Она ожидала, что папа сейчас начнёт смеяться над ней: такая большая, а ерунду сочиняешь. Но он совершенно серьёзно ответил:
- Нет, не волшебный. Вот тот, другой, тот был волшебный.
Ева уже маленько знает об этом. О той войне и о волшебных машинах. Она не любит спрашивать об этом маму – маме едва ли хочется вспоминать, как она проиграла.
– Расскажи, папа.
И папа рассказывает.
И она слушает эти истории с таким же замиранием сердца, как мамины истории о другом папе – Отце.
В этом парке они никогда раньше не были. Никто их здесь не узнавал – нет, не то чтобы совсем, вряд ли есть на земном шаре место, где не знали бы маму и папу, но хотя бы не в лицо. Хотя бы они не приходили сюда каждое воскресенье. И люди здесь смотрели на маму не с отчуждением и ужасом, а с жалостливыми улыбками – думали, видимо, что она чем-то болела и у неё выпали все волосы, потому она и ходит в косынке. А некоторые принимают её за монахиню – тому способствует, наверное, её тихая поступь и задумчивый, погружённый в себя вид.
Денёк сегодня выдался самый что ни на есть летний, но в изумрудно-тенистых аллеях совсем не жарко. Ева крепко держит за руки обоих своих родителей. Как-никак, но она – связь между ними. Всегда так будет. Проходящие мимо дети и взрослые с любопытством смотрят на странную семейку – но Еве-то что за дело, она пришла сюда радоваться. И первая подлетела к размалёванной красочной вывеске с перечислением всех имеющихся аттракционов:
- Мам, пап, а давай прокатимся вот на этом? Все вместе?
