Сингх на соседней кровати спал, свернувшись калачиком — звонившему с обычной своей отеческой заботой Альтаке отвечал, практически не просыпаясь, что вроде у минбарцев не полагается в таких случаях никаких многодневных церемоний, так что вот дождутся Лалью и прямо сразу, Лалья даже и в гостиницу-то возвращаться не будет, вещи его ребята увезли уже… Вадим вернулся, если уж говорить правду, отнюдь не затем, чтоб спать, а потому, что там оставаться никаких моральных сил не было. Однако и в этой сонной тишине покоя не было. В голову лезло всякое… Теперь, когда шаттл отбыл, уже не так велика и всеобъемлюща была уверенность, что всё под контролем, всё будет хорошо. Элайя улетел — снова выскользнул из рук. И дальнейшее зависит от целителей, которые будут работать с ним там, в этой тюрьме, от результатов очередных освидетельствований, которые, быть может, позволят однажды передать Элайю Корианне, а может — нет… Элайя обещал быть сильнее своей болезни. Тяжело давать такие обещания. «Мы ждали четыре года, — повторял Вадим последние сказанные брату слова, — мы подождём столько, сколько нужно. Теперь мы знаем, чего ждём. Теперь ты помнишь, ты знаешь, что тебя ждут назад…»

И параллельно, вот уж совсем некстати — эти воспоминания, поднятые болтовнёй Г’Тора. Об этом не было смысла думать тогда, тем более нет теперь, но почему-то думается. Они ещё несколько раз возвращались к этому разговору. Каждый раз Элайя говорил потом, что вовсе не хотел обидеть этим указанием на разницу между ними, в ментальном плане, и каждый раз бесполезно было говорить ему, что не в обидах вообще дело. Мог ли он соврать? В принципе мог, по мелочи он врал. Но это слишком серьёзный вопрос… И ведь Элайя знал, при всей невозможности слышать мысли знал, какую бурю это порождает в Вадиме. Как будто он мог даже просто подумать о таком — чтоб Даркани был его отцом… Это уж слишком. Но, говорил Элайя, у рейнджера Крисанто ведь то же самое, и тебе нормально. Ну, не то же самое… Как вообще можно сравнивать Крисанто с Даркани… Крисанто никогда прямо не говорил о своих чувствах, но их ясно было видно во всех его словах, во всех поступках. И его отношение было, говорил Дэвид, скорее отношением рыцаря к королеве. И он хорошо знал, как смущало это первое время маму — она простая женщина, она не привыкла к такому. Все знали, почему он перевёлся в штат Виргинии вскоре после того, как Алваресы переехали на Корианну. Все знали, и все просто приняли эту смущающую, но не лишающую последнего душевного покоя вещь, как данность. В жизни Крисанто случилось такое явление как Лаиса, и теперь, помимо Единственного, он служил и ей — возможно, как некоему его земному эквиваленту. В жизни их всех случилось такое явление, как Крисанто с его служением — и они жили с этим фактом.

Дайенн много раз повторяла, как ребёнку важна семья, как нужны родители — но всё же в том разговоре (он был, кажется, вечность назад) вынуждена была сказать, что не только кровная родня может выполнять эту высокую роль, что расстояние не лишает этих важнейших связей. Минбарский ребёнок с самых малых лет учится понимать, что родители не принадлежат ему безраздельно, учится обращаться с тем же доверием и почтением к другим взрослым клана. Ребёнку на Корианне вообще родители не нужны, говорил Вадим, нет нужды в тех, кто будет твоим островком безопасности посреди остального враждебного мира, потому что мир не враждебен. А кого любить и уважать — всегда будет, и будет больше, чем только двое разнополых людей. Желать, чтоб кто-то был прямо совсем твоим — это так же глупо, как желать забрать себе закат, или цветы в городском саду… То же говорила и Дайенн, только другими словами, сама убеждённая, что это совсем другое. Лалья говорил, что увлекательнее в отделении было только наблюдать за некоторыми главами отделов, находящимися тоже в отношениях странных, да вот теперь один уехал…

Ни к чему возражать, что это невозможно, говорил Элайя, не об этом ведь речь, возможно или нет. Просто ответь — неужели ты бы отказался? И нет вопроса страшнее… Это наш, центаврианский характер, говорил Диус — вечно балансировать в этом противоречии. С одной стороны да, мы жадные, мы стремимся получать в жизни лучшее из возможного, не отказывать себе ни в каком наслаждении. С другой — встречая это лучшее из возможного, готовы бежать от него, ибо это слишком для нас, не привыкших к достижению настоящего счастья. Избыточность любви, так назвал это Диус…

Когда по кораблю словно прокатилась волна золотистого свечения, Элайя вздрогнул — не столько от необычности и неожиданности самого явления, сколько от удивления, что никто вокруг не обратил на это особого внимания, словно ждали чего-то подобного.

— Что случилось? Мы в квантовом пространстве? Но зачем?

Его конвоир, общительный дрази-силовик, успевший за час пути пересказать кучу анекдотов и сплетен родного отделения, повернулся с широченной улыбкой.

— Небольшое изменение курса, приятель, извини, предупреждать тебя как-то не с руки было. Мы летим не на Лири. Мы летим на Вентокс.

Если б конструкция кресла позволяла — Элайя вскочил бы, а может — и упал без чувств. Но не позволяла, поэтому только и оставалось, что вздрогнуть ещё сильнее.

— Что? Вы шутите… — шутил полицейский, это правда, до сих пор много, однако именно сейчас в его мыслефоне и намёка на то не было, — но… Но как? Суд ведь приговорил меня… Вы что, устроили мне побег?

Тот расхохотался — словно получил в свою коллекцию новый замечательный анекдот.

— Точно! Ну, не я конкретно, мамаши твои и ещё некоторые заинтересованные лица. Видишь ли, слишком уж ты одиозная фигура, чтоб даже в особо охраняемой минбарской тюрьме ты мог сидеть спокойно. Лучше уж так, всем легче… Это инсценировка взрыва. Все будут считать, что мы погибли. А мне велено проследить, чтоб ты не выбирался с Вентокса и не показывался кому не надо на глаза. Надеюсь, мне не придётся проявлять много усилий, и ты сам будешь вести себя разумно?

Элайя посмотрел на голографический проектор под потолком, где перед его взором разворачивался сектор Ворлона — его Земля Обетованная. Слишком несомненно. Слишком буднично, чтоб это происходило в жестокой красоты сне, а не в реальной жизни. Место, с которым связано столько боли и счастья, и с которым он простился в своём сердце. Почти научил себя утешаться тем только, что оно существует.

— Это правда. Вентокс. Мы летим к Вентоксу.

Лалья улыбнулся ещё шире.

— Ну, парень, если ты уже настроился на отсидку, и такая поломка планов тебя совершенно не устраивает, то можем, конечно, и вернуться. Мы все, правда, по итогам, тоже сядем, но это уже, как говорится, не твои проблемы.

Закованные в импульсные наручники руки схватились за лицо, потом за горло — словно пытаясь удержать лавину слишком сильных эмоций, чтоб хоть какие-то звуки, хоть какие-то слёзы могли их выразить.

— Но… но… ты говоришь — инсценировка? Инсценировка нашей смерти? То есть вы, вы все — будете считаться погибшими, как и я?

— Совершенно верно, — обернулся Проводник, с первого взгляда поразивший нетипичной для минбарца внешностью, а дальше впечатлявший ровно безмятежным фоном мыслей, преображающимся для соседствующих в ясную безбрежную водную гладь, — и хотя это безумная авантюра, каждый из нас понимал, на что шёл. Возможно, ты не примешь этот дар, возможно, не захочешь принимать нас в свой мир, давать нам пропуск через охранные системы. Но почему-то кажется, что и примешь, и дашь.

Арестант в непреходящем шоке буравил взглядом проектор — а он с той же безмятежностью умиротворённой бездны продолжал приближать одетую лёгкой золотой дымкой планету.

— Но… но зачем это вам?

— Высший смысл жизни разумного существа — помощь тем, кто страдает. И это не только ты. Разве в твоём мире не предостаточно тех, кто вышел из ада и всё ещё несёт на себе его печать? Да, мы идём к вам незваными, и хорошо понимаем это. Как понимаем и то, что иногда у страдающего нет ни сил, ни веры, чтоб попросить о помощи. Я назначен Проводником тебе — но будучи обязанным сделать всё для твоего исцеления, не должен ли и их боль принять как твою, чтоб их освобождение стало ступенями твоего освобождения? Здесь нет случайных людей, некоторые из рейнджеров медики по образованию, другие преуспели в духовных практиках. Смею полагать, мы пригодимся в мире вчерашних рабов, раны которых ещё не зажили — если не физические, то душевные.