Фриди Алион поднял взгляд, полный глубокого горя.
— Виргиния, хорошо ли ты понимаешь, о чём говоришь, о чём просишь? Организовать побег преступника!
— Хорошо понимаю, Алион, и с удовольствием выслушаю встречные предложения. Желательно удовлетворяющие всеобщим шкурным интересам, чтоб истерия вокруг имени Элайи Александера если не затихла, то перешла в более мирную фазу. Готов ли ты полагать, что родина не дрогнет под натиском Земли, Нарна и бог знает кого ещё, требующих чуть ли не подневных отчётов, как там Элайя Александер живёт-лечится-исправляется, да нельзя ли прислать такого-то именитого эксперта проверить это лично, ну, а если не хотите пускать эксперта туда, где его экспертному носу делать нечего — так не проблема, давайте Элайю к эксперту? Я хочу верить, что ни в самом учреждении, ни в структурах, с ним связанных, не найдётся готовых выдать им Элайю за нескромную мзду (хотя, собственно, почему? Для минбарского общества он никто, он не паршивая овца Валенова стада). Но может найтись готовый убить его просто чтоб это прекратить, а он всё-таки мой сын, хоть и не я его родила. Понимаю, что дело рискованное, но так у меня лично меньше шансов встретить старость совершенно седой.
— И я понимаю тебя тоже. Но не придётся ли нам жалеть?
Не придётся ли жалеть… Андрес усмехнулся, поймав эхо собственных мыслей, воспоминаний о давно минувшем. Когда брали Диего, чувствовали такую дикую смесь тревоги и облегчения в мыслях сотрудников спешно созданного приёмника-распределителя — сложно сказать, были ли среди этих детишек более покладистые или более трудные, враждебно настроенные юные солдаты не очень помогали в изучении их характеров и психологии, но просто на одного меньше в этих стенах. Когда потом, под уговорами Диего, испытавшего неожиданное и сильное влияние Гани, сумевшего разрекламировать ему роль старшего брата, решились обеспечить ему компанию его вида. Не воспитал бы вам ещё одну головную боль — говорил даже Маркус, к тому времени уже видевший пример собственного приёмного сына исключительно положительным. Они не пожалели, оба раза, хотя это было чистым безумием, особенно когда, не в силах выбрать, они взяли двух младенцев, и чёрного, и белого. Диего бушевал четыре долгих месяца, а Алион с непроницаемой улыбкой повторял древнюю сентенцию, примерный перевод которой гласил, что сильный дождь не бывает долгим — и оказался прав. Все они вместе — они с Андресом, и семейство Алваресов, и Маркус, и Крисанто, и Дэленн, и На’Тот, и учителя — влияли, и сопротивляться этому влиянию Диего вскоре сам расхотел. Сам попросил подобрать ему хорошее имя по его литере — Д. Сам назвал отцом сначала одного из взявших его на поруки инопланетян, потом другого, и между делом выяснилось, что дилгарскому норову импонирует такой вызывающий личный выбор. И сам попросил, чтобы, если можно, такая замечательная семья досталась ещё хотя бы одному дилгарскому ребёнку. Каждый родитель, как бы сильно ни любил своих детей, иногда близок к тому, чтоб согнуться под тяжестью связанных с ними тревог и сомнений, чтоб подозревать себя совершившим некую роковую ошибку, чтоб пожалеть о тех временах, когда их не было. И они были близки тоже. Но по итогу не пожалели, нет.
— Вот знаешь, Алион, я бы очень хотела, чтобы жизнь укрепляла во мне веру в людей, а получается наоборот. На примере хотя бы этого дела, да… Вроде бы, любому понятно, что Элайя — это не то, что могут брать за пример пионеры и октябрята нашего мира и юные скауты землян, об этом и говорить нечего. Хотя, между нами, эффект неоценим — в некоторых мирах, говорят, добровольно сдаваться приходили даже угонщики электромобилей и хулиганы, чистящие банкоматы. Но массовые кровавые убийства оправдывать нельзя, это понятно, мы ж тут все за гуманизм. Но теперь на этом деле все мало-мальски причастные стороны стремятся извлечь что-то для своих интересов. Газеты вон почитайте. Политики пиарятся, особенно у кого выборы скоро, журналистишки орут, имена себе делают… «Глава департамента по тарифам Северо-Западного округа колонии Лотна Королевства Корлиан выступил со своей оценкой действий Элайи Александера…» Кому интересно, что там сказал этот глава департамента, как его это вообще касается? У гроумов под такое дело провели какой-то громкий процесс над местной экстремистской организацией… Грех даже смеяться, посмотри, какой барыш делают издательства на переиздании биографий всяких маньяков и книжонок про вампиров. Но как нас с Офелией задолбали уже — думаю, можешь представить. Они не успокоятся, понимаешь, вся эта шваль не успокоится, пока не срубит с темы максимальный навар. А поскольку вряд ли в ближайшие год-полтора во вселенной случится что-то, что по знаковости и скандальности перекроет крестовый поход моего непутёвого чада, жить нам в этом веселье ещё долго. Мы-то вернёмся на Корианну, а вам-то ещё тут оставаться.
Алиону очень не нравился поворот разговора, ещё меньше нравилось то, что ему нечего возразить. Совет фриди говорил примерно о том же, только, разумеется, более витиевато и иносказательно, чем прямолинейная Виргиния. Что Земля всем своим поведением даёт понять, что Минбар наложил лапу на ценный ресурс — при всей очевидности того, что всё делается строго по закону. Что часть персонала Лири подозревает в этом, напротив, некую диверсию. Осужденных, сопоставимых по силе и опасности, в Лири не было… давно, если тех преступников-телекинетиков, что существовали в истории, вообще считать равными. Если что-то произойдёт — надо ли говорить, как все радостно ополчатся на Минбар. Но публично признать себя не готовыми принять осужденного — немыслимо, потому что до сих пор эта готовность была, всегда и ко всему… кроме существа, являющегося, позволим себе грубые метафоры, полубогом. Всё это не выйдет за круг посвящённых, но приказом можно унять словесный ропот, а не живущее в сердцах беспокойство, беспокойство это всё-таки закономерное. Что вообще не существует решения, которое устраивало бы всех, а если кого-то не устраивает — он так или иначе будет мутить улёгшуюся было воду…
— Я не принимал участия в воспитании Элайи, — Алион поднялся со своего места, в волнении кусая губы, — но нельзя сказать, что он мне чужой. Он сын моего ученика, не того ученика, успехами с которым я мог бы гордиться — я дал ему много меньше, чем следовало, но был ли способен дать больше… этого я не знаю. Часто я думал, что, может быть, мне стоит поговорить с На’Тот об этом её решении отослать вас на Корианну, о том, что оно было ошибочным. Что мне следовало бы… заниматься обучением Элайи. Но потом я спрашивал себя — а действительно ли я справился бы? И не находил ответа. Вот это моё малодушие связывает меня с ним. Мог ли я предотвратить то, что случилось, я уже никогда не узнаю. Но если я могу предотвратить то, о чём ты говоришь… Элайя делал всё это, чтоб остановить хаос, и будет неправильно, если хаос случится вокруг него самого.
— Вот именно, что этот печальный, но объективный факт нам придётся признать. Таким фигурам, какой стал, волей своей нестандартно мыслящей головы, Элайя, самое логичное — уходить как легенда, чтобы патетические восклицания, может, и были, но толку с них не было никакого. Не говоря уж о том, что мне вообще не нравится, когда моего ребёнка рассматривают как потенциальное оружие. Люди, которые считают себя взрослыми, умными людьми. Дальновидными. И стремятся, на случай распада Альянса и войны, побольше всяких ништяков против потенциального врага иметь.
У Алиона тоже эхо мыслей было. Эти дни он корил себя за эту мелкую и ничтожную радость — что минбарского следа в заговоре Теней не нашлось. Корил, выбивал эту недостойную радость из себя и заодно из всех, кто при нём имел неосторожность обнаружить такую же. «Всем нам нравится, — говорил когда-то ему, ещё малышу, первый его учитель, — быть лучше других. Нравится, как же иначе. А почему? Подумай-ка, что это означает? Ты радуешься тому, что кто-то другой глупее тебя, что совершает ошибки, а то и вовсе недостойные поступки? Выходит, для того, чтоб ты был хорошим, кто-то должен быть плохим?» Это и ребёнку бывает непросто понять, Алион быстро понял, что учитель недоволен его гордой улыбкой, когда он один из группы справился с заданием, но не сразу понял, почему. И многие взрослые постигают это всю жизнь — почему все великие учителя на все лады учат скромности и строгости к себе. Вот теперь мы радуемся, что люди, центавриане, нарны, дрази оказались грешны, а минбарцы — нет. А оттого ли, что мы настолько чище и духовнее, или оттого, что не нашли в том для себя резону? Или может быть, мы и здесь превзошли умом, и даже гений Нары, вскрывший столько тайников, этого следа не нашёл? Мысль страшная. Сомневаться в лучших представителях своего народа — грех. Но верить в свою безгрешность — тоже грех. У нас вообще нет выбора быть совершенными, сурово говорил некогда великий Тайхал, лишь стремление к совершенству, как к горизонту, который бесконечно отдаляется от нас — но только глупец, только недостойный на этом основании остановится и сядет посреди дороги. Мы всегда выбираем между грехом большим и меньшим, но как только мы прощаем себе этот самый меньший грех, объявляем его и не грехом вовсе — мы совершаем грех больший того, другого, который сумели не выбрать.
