– А вам?

– Меня интересуют другие вещи. Жизнь у меня сложилась неплохо, но если я не пишу, то не получаю радости от всего остального.

– А что вам нужно?

– Писать настолько хорошо, насколько могу, и постоянно продолжать учиться. И еще жить полной жизнью, той, которая приносит мне радость.

– Вроде охоты на куду?

– Да, охоты на куду и много чего другого.

– А чего – другого?

– Много всего – разного.

– А вы знаете, что вам нужно?

– Да.

– И вам действительно доставляет удовольствие ваше теперешнее бессмысленное занятие – охота на куду?

– Не меньше, чем посещение Прадо.

– Вам это кажется равноценным?

– Мне нужно и то и другое. И еще много чего.

– Естественно. Так и должно быть. Но неужели это занятие что-то дает вам?

– Несомненно.

– И вы знаете, что вам нужно?

– Конечно. И всегда получаю это.

– Такие удовольствия требуют денег.

– Я их всегда могу заработать, а еще мне везет.

– Тогда вы счастливчик.

– Пока не думаю о других людях.

– Выходит, вы думаете о других?

– Да, думаю.

– Но ничего для них не делаете?

– Абсолютно ничего.

– Совсем ничего?

– Ну, может чуть-чуть.

– А как вы думаете, стоит вам писать – по большому счету?

– Да.

– Вы в этом уверены?

– На все сто.

– Такая уверенность радует.

– Еще как! – сказал я. – Это одна бесспорная радость в нашем писательском труде.

– Ваша беседа становится чрезмерно серьезной, – вмешалась жена.

– Но тема действительно серьезная.

– Вот видите, к каким-то вещам он относится серьезно, – сказал Кандиски. – Я чувствовал, что ему не только куду интересны.

– Сейчас каждый готов отрицать важность этого вопроса, избегают даже разговоров на эту тему, а если кто-то все же пытается что-то делать, уверяют, что он ничего не добьется. А все потому, что добиться чего-то стоящего здесь очень трудно. Тут должны сойтись несколько факторов.

– Вы это о чем?

– О том, как можно писать. О том, насколько значительной может быть проза, если пишешь серьезно и тебе везет. Тут можно достичь и четвертого и пятого измерений.

– Вы действительно в это верите?

– Я это знаю.

– А если писателю такое удастся?

– Тогда ничего больше не имеет значения. Ничего важнее этого писатель сделать не может. Конечно, можно и провалиться. Но шанс на успех есть.

– Вы, наверное, говорите о поэзии.

– Нет. То, о чем я говорю, сложнее поэзии. Такой прозы еще нет. Но написать ее можно – без ухищрений и вранья. Без всего того, что со временем портится.

– А почему никто ее не написал?

– Тут много причин. Во-первых, нужно обладать талантом, большим талантом. Таким, как у Киплинга. Еще самодисциплиной, как у Флобера. Потом четким представлением о том, чего ты хочешь добиться, и совестью абсолютной, как эталон метра в Париже, чтобы не впасть в фальшь. Писатель должен быть также умным и бескорыстным и иметь достаточно сил, чтобы выжить. Попробуйте найти все в одном человеке, который к тому же смог бы противостоять всем влияниям, которым подвергается писатель. Самое трудное: ведь времени так мало – это выжить и довести работу до конца. Хотелось бы иметь у нас такого писателя и прочесть написанное им. Ну как? Не поговорить ли нам о чем-нибудь другом?

– Мне интересно вас слушать. Конечно, я не со всем согласен.

– Естественно.

– А буравчик[11] вам не поможет? – спросил Старик.

– Нет, назовите мне сначала те конкретные вещи, которые губят писателя.

Я устал от этого разговора, который уже превращался в интервью. Ладно, пусть будет интервью, и покончим с этим поскорее. Попытка втиснуть перед ланчем тысячу неуловимых вещей в одно предложение была самоубийственной.

– Политика, женщины, спиртное, деньги, честолюбие. А также отсутствие политики, женщин, спиртного, денег и честолюбия, – ответил я глубокомысленно.

– А он проясняет обстановку, – сказал Старик. – Только вот спиртное. С ним непонятно. Пьянство всегда казалось мне глупым занятием. Я считаю это слабостью.

– Глоток спиртного – хорошее завершение дня. Тут есть свои преимущества. Неужели вам никогда не хотелось изменить привычки?

– Так выпьем, – сказал Старик. – М’Венди!

Старик только по ошибке мог выпить перед завтраком, и я понял, что он хочет прийти мне на помощь.

– Давайте все выпьем по буравчику, – сказал я.

– Я никогда не пью, – отказался Кандиски. – Лучше пойду к грузовичку, вытащу свежее масло и принесу его к завтраку. Дивное масло из Кандоа, несоленое. Пальчики оближешь. А вечером мой повар приготовит нам десерт по-венски. Он у него прекрасно получается.

Когда он отошел, жена сказала мне: «Ты что-то сегодня предался глубокомыслию. И что ты там говорил о женщинах?

– О каких женщинах?

– Ты о них говорил.

– Да черт с ними! – сказал я. – Это те женщины, с которыми связываешься в пьяном виде.

– Ах вот, значит, как ты пьяный проводишь время.

– Да я не о себе.

– Я вот ни с кем не связываюсь, когда напиваюсь.

– Потише, потише, – сказал Старик. – Никто из нас никогда не напивался до чертиков. Однако наш гость отчаянный болтун.

– Однако он и слова не мог вставить, когда заговорил бвана М’Кумба.

– У меня случился словесный понос, – признался я.

– А как быть с грузовиком? Можно его вытянуть, не погубив наш?

– Думаю, да, – сказал Старик. – Когда наш вернется из Хандени.

За завтраком под зеленым обеденным тентом, в тени большого дерева, овеваемые ветерком, когда мы наслаждались свежим маслом, котлетами из мяса газели Гранта, картофельным пюре, зеленой кукурузой и консервированными фруктами на десерт, Кандиски рассказал нам, почему здесь много переселенцев из Восточной Индии.

– Видите ли, во время войны сюда перебросили индийские войска, чтобы избежать на родине еще одного мятежа. Ага-хану[12] обещали, что после войны индийцам разрешат тут свободно селиться и вести дела. Нарушить обещание нельзя, и теперь индийцы практически вытеснили отсюда европейцев. Они живут здесь чуть ли не впроголодь, а все деньги отсылают в Индию. Накопят деньжат и возвращаются на родину, а вместо них приезжают бедные родственники и продолжают эксплуатировать эту страну.

Старик молчал. Он никогда не позволял себе спорить с гостем.

– Это все происки Ага-хана, – сказал Кандиски. – Вы американец. Вам не понятны эти ходы.

– Вы воевали под командованием фон Леттова[13]? – спросил его Старик.

– С самого начала кампании и до конца, – ответил Кандиски.

– Настоящий храбрец, – сказал Старик. – Он вызывает у меня восхищение.

– Вы тоже воевали?

– Да.

– А у меня он не вызывает восхищения, – сказал Кандиски. – Да, генерал сражался как лев. Когда был нужен хинин, он приказывал добыть его у противника. Подобный приказ он отдавал, когда мы испытывали нужду в провианте и снаряжении. Но в мирное время все мы перестали для него существовать. После войны я оказался в Германии. Поехал навести справки о возмещении убытков. «Вы австриец, – сказали мне. – Обращайтесь к австрийским властям». Тогда я отправился в Австрию. «А зачем вы вообще воевали? – спросили меня. – Мы не несем ответственности за ваши действия. А вдруг вам захочется повоевать в Китае. Это ваше личное дело. Мы ничем не можем вам помочь». «Но я действовал из патриотических побуждений, – глупо оправдывался я. – И потому сражался где мог, ведь я австриец, и у меня есть представление о долге». «Все это прекрасно, – сказали мне. – Но мы не можем оплачивать ваши благородные чувства». Меня посылали из одного кабинета в другой, но я так ничего и не добился. И все же я люблю эту африканскую страну. Я все здесь потерял, но приобрел больше, чем кто-либо в Европе. Мне здесь все интересно – и туземцы, и их язык. Я уже исписал несколько блокнотов. И, кроме того, в действительности я здесь король. И это приятно. Утром, проснувшись, я протягиваю ногу, и бой сразу же натягивает на нее носок. Потом протягиваю вторую ногу, и повторяется то же самое. Я вылезаю из-под москитной сетки, и мне тут же подают штаны. Что может быть лучше?