В нос вошедшим сразу шибанул крепкий запах, перемешанного с табачным дымом, сивушного перегара.

Они прошли в глухой угол, усевшись на свободные места.

К новым посетителям тут же подскочил подросток:

– «Што жадаеце, спадары (Что желаете, господа)?».

– «Гарэлки па чарачками (Водки по шкалику)» – поскромничал Григорий, давно знавший непьющего Петра.

– «Не, лепш пива (Нет, лучше пива)!» – возразил тот, с недовольным видом оглядываясь вокруг.

– «Добра! Падайце нам … гарнец пива!» – теперь шиканул односельчанин.

Пока подросток разносили заказы по столам, торопливо сгребая с него крестьянские деньги, вспотевший от заботы корчмарь еврейской внешности и его жена усердно разливали водку и пиво.

– «Ну и пьянь тут сабралася! Дурни адно! Вунь як их грошы огребают за гаплики (крючки) гарэлки (водки)!» – в ожидании снова заворчал Пётр, брезгливо разглядывая публику.

В основном за столами сидели невесёлые мрачные деревенские мужики, пившие вяло и долго, с флегматичным видом ведя друг с другом длинные беседы, при этом почёсываясь и неспешно покуривая свои вонючие самокрутки. От усталости и хмеля некоторые из них с трудом подпирали свои головы руками с широко расставленными локтями.

Иные умудрялись даже задремать во время такой беседы и под смех собутыльников удариться лицом о стол.

Трое, допившиеся из них, жалуясь друг другу на горькое житьё, уже распустили нюни, и почти плача полезли лобызаться друг с другом.

Почти у выхода двое подвыпивших молодых парней уже считались между собой, чуть ли не доводя спор до драки.

А две незамужние молодухи, морщась выпившие стоя, и медленно перемещавшиеся по корчме, продолжали своими звонкими голосами громко и с ужимками, но бессвязно и очень оживлённо, разговаривать друг с другом, с призывными улыбками ища глазами возможных кавалеров на вечер и даже на ночь.

Односельчане, как это часто бывает у мужчин, свой разговор начали с хозяйственных дел, потом постепенно перешли на политику, а с неё, естественно, на женщин.

– «Ух, и жонка у мяне, дружа! Маладая, прыгожая, хату у парадку трымае (держит), за дзецьми даглядае!» – гордо похвалился Пётр Васильевич Кочет.

– «А у мяне… Вочы б не бачыли. Увесь час (всё время) гарлапаниць (орёт), лаецца (ругается), дзяцей пры мне карае (наказывет), каб (чтоб) тыя (те) плакали мацней (сильней) и мяне даймали. Ух… зараза чортава! – поделился горем Григорий – а бо (ведь) я яе не бю (бью)! А мабыць (может) тэпер трэба усё ж!».

– «Ды (Да) цябе не пазайздросциш (позавидуешь)! Можа ужо прыйшла пара разок пабиць яе моцна (сильно)?!» – неожиданно даже для себя самого посоветовал Пётр.

– «Так (Да), цябе лёгка раиць-тое (советовать-то)! Ты вунь (вон) сваю идзи (поди) яшчэ (ещё) ни разу пальцам не кранув (тронул). И я таксама (тоже). Бо (ведь) люблю яе, заразу! И шкада (жалко) будзе (будет), кали пабью. Рука-то у мяне вунь якая цяжкая (тяжёлая)!» – возразил односельчанин.

– «Так (Да), баб лепш (лучше) не биць. Бо (ведь) яны даликатныя (хрупкие)…, пакуль (пока) маладыя!» – согласились оба, глотая последние капли пива.

– «Давай, Пётр, да дома. А то нас жонки зачакалися (заждались)!» – предложил Григорий.

Закончив, затянувшееся из-за излишнего объёма пива, его питие, односельчане вышли на улицу.

Увидев всё это, с тяжёлым камнем на душе, Пётр Васильевич с наслаждением и каким-то внутренним очищением вдохнул живительного, свежего морозного воздуха.

– «Я вось гляджу, дружа, да чаго ж вясёлы, пакорливы и лагодны (кроток) наш народ!?» – поделился он с другом Григорием вечно подавляющим его мысли.

Они сели в, запряжённые застоявшейся лошадью, сани и с хорошим настроением поехали домой.

А дома молодая заждавшаяся жена неожиданно устроила Петру допрос, сразу перешедший в разнос:

– «Ты, что муженёк, забыл про нас?! Где шлялся-то? У какой ещё молодухи ошивался-то?! Все мужики давно вернулись, а ты за кем ушивался-то?!» – схватила она мокрую тряпку, скорее демонстративно огрев ею мужа по спине.

Не ожидавший такого поворота событий, смиренный Пётр от несправедливой обиды вдруг сразу взбеленился. Ведь Ксения никогда ранее не позволяла себе ничего подобного, даже просто грубого слова и косого взгляда в адрес любимого мужа.

Он правой рукой выхватил у жены тряпку, не глядя швырнув её через плечо, а своей левой тяжёлой крестьянской рукой залепил ей со всего маху пощёчину.

Удар оказался таким сильным и неожиданным, что молодая женщина, не успев даже вскрикнуть, отлетела в сторону, больно ударившись спиной о пол, а затылком о ножку лавки.

Увидев на полу неподвижную жену с закатившимися глазами, Пётр сразу протрезвел.

Он наклонился над Ксенией, одной рукой приподнял с пола её голову, а другой стал легонько трясти за плечо, сквозь сразу выступившие слёзы вымаливая прощение:

– «Ксюша, уставай! Жоначка мая милая, даруй (прости) мяне, старога дурня. Не хацев (хотел) я так. Я неспадзявана (начаянно). Даруй (прости) мяне. Ну, уставай! Кали ласка (пожалуйста)!».

Наконец, Ксения застонала и приоткрыла глаза. Пётр стал осыпать её лицо поцелуями, ласково разглаживая её густые вьющиеся чёрные волосы, словно от этого что-нибудь зависело.

Он взял жену на руки и понёс к проснувшимся сынкам на печку.

– «Сынки пусцице (пустите) мамку, яна выцяла (ушиблась)» – помог он Ксении взобраться на печные полати.

А утром всё происходило, как обычно, только Ксения надолго перестала быть инициатором разговоров, лишь односложно отвечая на вопросы мужа.

И с тех пор Пётр стал замечать, что жена стала как-то сторониться его.

Она старалась не только не разговаривать с ним, тем более спрашивать его о чём-либо, но даже встречаться с мужем глазами, не касаться его, и даже, как бы невзначай, увёртывалась от его рук.

Лишь через несколько дней Ксения смягчилась. И виной тому в большой степени стали их сыновья Борис и Пётр.

А ежедневный крестьянский труд и общие заботы о детях и доме постепенно сгладил взаимные обиды в семье Петра Кочета.

Из-за налаженного быта из года в год постепенно супругам Кочет становилось жить всё легче и легче. Да и сыны подрастали и всё больше помогали по хозяйству.

В конце весны, летом и ранней осенью 1909 года, подросшие первоклассник Борис и дошкольник Пётр, попеременно с родителями, уже частенько одни пасли своих лошадей, коров, свиней и овец на общинных пастбищах и в лесных урочищах, гоняли гусей на реку и обратно.

После уборки урожая Ксения навестила своих родителей в деревне Котлы, где сфотографировалась им на память.

Для этого она дома красиво приоделась и обулась в свои любимые праздничные женские башмаки (чаравики), специально изготовленные для неё на заказ.

Такую обувь все зажиточные крестьянки их деревни носили только по праздникам.

В приданом Ксении были и женские сапожки, и нарядные башмаки на толстой подошве с совсем невысоким голенищем, перешедшие старшей дочери от матери.

И она их тоже надевала по праздникам, остальное время бережно сохраняя в сундуке.

Ксения вообще как-то внутренне абстрагировалась от многих деревенских обычаев, укладов и местной моды.

Видимо всё-таки через поколения сказывалась её шляхетская и дворянская кровь.

Поэтому она фотографировалась не в традиционном праздничном деревенском наряде, а в том, что ей самой по-правде нравилось.

Она словно предчувствовала последнюю возможность запечатлеть себя для родителей, семьи, детей и потомков.

Но в 1910 году Ксения неожиданно скончалась от неизвестной и скоротечной болезни, оставив мужа одного с сыновьями. Борису тогда было уже девять, а Петру шесть лет. Сыновья не видели, как соседки обмыли их умершую мать, и одели в заранее приготовленную одежду.

Ксения уже чувствовала, что умирает и попросила ухаживавших за ней в последние дни мать и свекровь приготовить длинную рубаху на случай своей смерти.